Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

– А туда позавчера ночью семью привезли, тоже военные, но без формы, – заметила третья.

– За новеньким следить, – утвердительно сказала четвертая.

– Теперича к каждому яврею чекистов приставят, – глубокомысленно заметила главная бабка. – Газеты читать надо.

Эпизод 27

Апрель 1948 года

Московская область, поселок N. Спецбольница

Моня вышел из электрички на указанной станции и, подождав, пока поезд двинется дальше, перешел железнодорожные пути. Не в ту сторону, где торчали крыши дачного поселка, а к заметному сквозь еще голые деревья зеленому глухому забору и воротам с большими красными звездами.

Невидимая издалека дверца в одной из створок открылась, когда Моня подошел слишком близко. Навстречу вышел офицер в фуражке с синим околышем и козырнул посетителю. Моня протянул ему паспорт с вложенным красным картонным пропуском. На одной его стороне большими черными буквами было выдавлено: НКВД СССР, а на другой – на имя кого он выдан.

– К больному Яровому вас сопроводят, – отчеканил офицер и забрал пропуск, после того как долго изучал паспорт Мони.

– А к Финкельштейну попасть можно? – на всякий случай уточнил Моня.

– Больной Яровой и есть Ефим Финкельштейн.

Офицер посмотрел на Моню так, будто он выдал государственную тайну.

Моня шагнул за ворота. Там его ожидал сержант внутренних войск.

– Следуйте за мной, – не глядя на Моню, скомандовал он.

Моня прошагал за ним по центральной аллее к небольшому дворцу с портиком и колоннами. По пути их обгоняли машины скорой помощи, а ближе к зданию стали встречаться деловые дамы и мужчины в белых халатах, все в почтенном возрасте. Самым молодым из всех, кого встретил Моня, был сопровождающий его сержант.

У центральной клумбы сержант резко свернул влево, и они углубились в старый парк. Только через пятнадцать минут быстрого хода сержант вывел Моню на полянку перед длинным желтым сооружением, напоминающим конюшню. Под одним из зарешеченных окон на табуретках, расставленных прямо на земле, расселся медицинский персонал. За решеткой, стоя на подоконнике во весь рост в полосатой пижаме и больничном халате, играл на скрипке «Венгерскую рапсодию» Листа Фима. Моня сел на свободный табурет. Сержант остался стоять.

Закончив рапсодию, Фима на бис выдал и «Чардаш» Монти.

– Концерт окончен, – объявил зарешеченный скрипач.

Медперсонал бурно захлопал. Фима раскланялся.

– Привет, Моня, – крикнул он. – Заходи, коли приперся!

В обычной больничной палате, отличающейся от тысяч подобных только тем, что в ней была всего одна узкая койка, привинченная к полу, и решетка на высоком старорежимном окне, Фима крепко пожал руку Мони.

– Ты как сюда попал? – первое, что спросил Моня.

– Потом расскажу. А ты как поживаешь? Что новенького? Кто ко мне пропустил? Неужели до Берии добрался?!

– На совещании у Сталина задал ему прямой вопрос.

– Ну ты, Моня, в своем репертуаре!

В дверь постучали, сразу после этого в приоткрытую щель влезла голова сержанта.

– Фамилия? – строго спросил у головы Фима.

– Чья?

– Свою я помню.

– Сержант Курохватов. Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу Левинсону.

– Не разрешаю, Курохватов, – командным голосом загрохотал Фима. – Стой где поставили, то есть за дверью! Об обозначенных тебе сроках свидания доложить мне сейчас же!

– Полчаса, товарищ подполковник.

– Отменяю. Принести кровать. Товарищ Левинсон пробудет у меня до утра. У него важные сведения, касающиеся безопасности СССР! Доложить и исполнять!

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

Голова исчезла.

Берия долго слушал по телефону доклад, потом хмыкнул. У него было хорошее настроение.

– Ладно, пусть сидит с ним до утра. Мешать друзьям детства не будем. Прослушка в комнате есть? Что? Твою мать… Зачем распоряжение? Своей головы нет?! Генералом быть надоело, так и скажи!

Но руководитель атомного проекта, а по совместительству министр внутренних дел, быстро успокоился.

– Нужно будет, все равно узнаем. Тем более этот Яровой-Финкельштейн с двадцатых годов куратор своего друга. Все не может его расколоть… Но утром отправляй Левинсона на работу. Он пока еще Родине пригодится. – И весело добавил: – Скоро увидим: нужен, не нужен…

Камера преобразилась. Появились вторая койка, два венских стула и стол, накрытый не так, конечно, как в ресторане, но вполне пристойно. Даже пара поллитровок с залитыми сургучом крышками возвышалась посреди тарелок с едой.

Фима разлил водку по граненым стаканам.

– Так мы в три приема ее уничтожим, – заметил, наблюдая за разливом, Моня.

– Не бзди, ученый, хрен моченый, – отозвался Фима. – Не хватит, еще закажем!

Моня с круглыми глазами провел поднятой рукой с вытянутым пальцем над головой.

– Моня, – обиделся Фима, – ты какой-то стал нервный. Неужели я не проверил? Говори спокойно. Курохватов за такой дверью ничего не услышит… Давай, со свиданьицем! Лехаим!

Чокнулись.

– Ефим, – настроился на беседу Моня, – скрипка у тебя откуда?

– У Геринга реквизировал.

Фима протянул Моне инструмент. Заглянув под струны, Моня увидел четкую надпись: «Antonius Stradivarius Cremonesis Faciebat Anno 1699 Domini A.D.».

– Фима! – только сумел прошептать друг детства.

Покрутив в руках инструмент, он добавил:

– Я же работал в министерстве Геринга. Значит, ты до нас все почистил.

– Не смеши, Моня! Ты в Берлине летом околачивался, а я еще в апреле посетил в Австрии замок Маутерндорф.

– А что это?

– Это, – передразнил Фима, – личный замок Геринга. Кстати, скрипку Герингу подарила еврейка Эпштайн, вдова его крестного, военного врача Хармана фон Эпштайна.

– Так там же в апреле еще немцы были!

– Зильбекур арьент фармир…[22]

Подполковник госбезопасности уже разливал по второй.

– Есть для тебя, Моня, от меня задание покрепче, чем Грушков взрывать… Потом я тебе расскажу, как я летом сорок третьего его сына-полицая на Ришельевской встретил.

– Ефим, летом сорок третьего и в Одессе еще были немцы.

– И что с того? Но об этом потом. Ты должен такой химический составчик изобрести, чтобы эту надпись скрыть, – Фима постучал пальцем по задней стенке скрипки, – и написать что-то типа «Музтрест». А потом, когда надо, даже лет через десять, чтоб можно было смыть твое изобретение без всяких следов – и порядок! Сможешь?

Глаза Фимы восторженно заблестели.

– А зачем? – спросил уже абсолютно потрясенный Моня.

Фима чокнулся со стаканом собеседника и выпил, Моня автоматически повторил за ним.

– Закусывай, – по-хозяйски предложил Фима и захрустел соленым огурцом.

– Замазывать зачем?

– Хочу твоему сыну ее передать. Пусть у него будет что-нибудь на память от дяди Ефима, – и подполковник довольный откинулся на стуле.

– Ты действительно шизофреник! – резюмировал Моня.

– Это ты чокнутый! Ты чего опять квартиру поменял?

– Обстоятельства. – Моня задумался. – А ты знаешь, до сих пор не хотят русские с евреем в одной квартире жить. В ту, что на Сретенке, переехал, сразу все жильцы поменялись, сам знаешь на кого… Теперь в Токмакове обустроился, опять новые соседи. Думаю, это неслучайно…

– Неслучайно, неслучайно, – захихикал Фима.

– Антисемитизм сильно вырос, действительно, нас скоро ссылать начнут… Ты в конце января в «Правде» читал про театральных критиков?

– Я этот шовинистический листок в руки не беру. Это уже не моя «Правда». Моя с Лениным умерла. Нет, чуток попозже, в начале тридцатых…

– Статья называлась «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Представляешь, Фима, все театральные критики оказались евреями и все «мешают воплощению светлого образа советского человека на сцене!».

– Правильно делают, молодцы!

– Главное, придумали, как их называть – безродные космополиты. Я такого словосочетания ни разу прежде не встречал.

– Вроде никого по этой статье «за космополитизм», тьфу, не выговоришь, еще не сажали?

– Так я и говорю, ссылать будут, как кавказцев. Даже хуже…

– Хуже, это что – дальше? Еврей-полярник! Звучит, Моня. Одним Кренкелем не отделаемся.

– Кренкель – немец!

– Знаю я этих немцев. К чему дело идет, я понял сразу после разгрома Еврейского антифашистского комитета. Джугашвили всегда был антисемитом.

– А как же Каганович?

– Левинсон, – наставительно сказал психбольной Финкельштейн, –