Лехаим! - Виталий Мелик-Карамов

– Лаврентий, разреши друзьям обнять друг друга. А еще вопросы есть?

– Прошу, товарищ Берия, также решить мой жилищный вопрос, поскольку я сейчас служу под вашим руководством. Сколько ни писал в жилкомиссию министерства, никакого результата. Мою комнату заняла ваша сотрудница. Ее разведенный муж, тоже сотрудник органов, запер другую, а третья опечатана в связи со смертью проживавшего в ней офицера контрразведки.

Члены Политбюро стали толкать друг друга в бок локтями, будто зрители на представлении в цирке.

– Хорошая компания, – улыбался Сталин. – Я бы остался в этой боевой квартире, – и он энергично рубанул воздух своей трубкой… И тут же вскрикнул: – Это не ты, Левинсон, с Владимиром Ильичом ругался в одиннадцатом году?

Моня потупился.

Довольный своей памятью Сталин повернулся к соратникам:

– Я его еще в тридцать четвертом вычислил на Трехгорке!

– В тридцать шестом, – поправил вождя Моня.

Сталин махнул рукой.

– Вот яркий пример советского гуманизма. Югославы коммуниста, который осмелился спорить с Тито, расстреляли бы сразу, в ту же секунду. А у нас человек, который спорил с самим Лениным, работает над таким проектом! Еще есть просьбы, товарищ Левинсон?

– Спасибо, товарищ Сталин, больше просьб нет.

– Не за что, товарищ Левинсон, обращайтесь, если будут проблемы.

На лице Курчатова ясно читалось, что он проклял ту минуту, когда включил этого чокнутого старика в список участников совещания в Кремле.

…Когда все вышли, Берия остался на своем месте.

– Ты за этим евреем посмотри, но пока не трогай.

Берия кивнул. Пенсне снова забликовало.

– Ты вообще тех евреев, что бомбой занимаются, не беспокой. Всяких там писателей-поэтов, черт с ними, их как собак нерезаных. Как сказал один умный человек: «Каждый второй еврей потенциально русский писатель!» – И Сталин по-стариковски захихикал, прикрывая рот.

Берия захохотал.

– А ученые нам нужны. Академики там всякие… Этого молодого, что доклад читал, награждай.

Сталин вновь стал бесшумно вышагивать по кабинету, помахивая в такт здоровой рукой с давно погасшей трубкой.

– Иосиф Виссарионович, Сахаров – русский.

– Надо же, и такой умный. Все равно награждай. Американцы наглеют, сволочи, союзники, твою мать. Бомбу в этом году взорвать надо. Понял?

– Конечно, понял, – блеснул пенсне Берия.

– Чтобы до конца понял, головой отвечаешь. Своей!

Сталин остановился у окна. Стал вглядываться в снежную московскую ночь.

Берия на цыпочках вышел из кабинета.

Медленно, прислушиваясь, закрыл за собой обитую дерматином дверь.

Эпизод 26

Март 1948 года

Москва. Переезд в Токмаков переулок

Оксана Дыня жарила на огромной чугунной сковородке яичницу на смальце. Запах стоял божественный. Моня, уже сидевший за столом, даже закрыл глаза.

– Спасибо Сёме, хоть сковородку не запер, – задумчиво произнесла Оксана, выведя соседа-сожителя из сказочного состояния.

– Оксана, – строго сказал Моня, – я от тебя съезжаю. Уже ордер получил.

– Да знаю я, Салмоныч. Обидно мне, чем я тебе не угодила? Мало я тебя кохала?

– Не в этом дело, – отрубил Моня. – И в этом тоже, – через паузу сказал он.

Оксана подошла к соседу, обняла его со спины так, что Монина голова высовывалась между ее грудей, как голова кенгуренка из сумки матери. Оба они были одинаково одеты, то есть раздеты, – в белом солдатском нижнем белье. И замершая парная композиция чем-то напоминала огромный сугроб.

– Твоя проблема, Салмоныч, что ты все время думаешь. Будто ты не еврей, а какой-то жид, считающий деньги. Чего ты думаешь? Я кричу, а ты думаешь. Кричать надо в этот момент, а не считать.

– В какой момент? – не понял Моня.

– Ну ты даешь! В тот, когда я кричу, – и Оксана поцеловала Моню в лысеющую макушку, после чего метнулась к сковородке.

Моня тяжело вздохнул.

– Оксана, кровать я заберу. И шифоньер с тумбочкой. Письменный стол я тоже вынужден оставить себе…

– Да на кой ляд он мне нужен! Мне трофейный гарнитур привезут. И посуду немецкую.

– Откуда? – поразился Моня.

– Так с тобой меняется наш полковник Рябоконь из ХОЗУ. Когда ты, Моня, ездил в командировку, он пару раз здесь уже ночевал.

– Рябоконь бьет копытом?

– Не надо выражаться. Ты же все равно на мне не женишься… А он обещал! Кстати, на том же грузовике твои манатки и перевезут в Токмаков переулок. Ты же туда переезжаешь, на Разгуляй?

– Разгуляй – это как раз по мне, – грустно заметил Моня.

– Приходи, Салмоныч, в гости, буду рада!

– Когда полковник отправится на задание, мебель из Германии вывозить?

– Моисей, ты можешь приходить, когда хочешь.

– А куда наш славный Дыня делся?

– Дыня получил подполковника, но я его выселю и комнату смежника тоже заберу. Мне в управлении обещали. Тем более Семен сватается к какой-то генеральской дочке. Он, товарищ Левинсон, умора, носит и нашивку за ранение.

– За ранение в жопу какую дают нашивку?

– У Сёмы как за тяжелое. Ой, Моисей, что я тебе сейчас покажу, – и Оксана стала стягивать с себя рубашку с тесемочками.

Моня метнулся к окну и мгновенно опустил светомаскировку, которую никто так и не снял с окна. Он пытался нащупать выключатель, но в абсолютной темноте загрохотал, упав вместе с табуреткой.

– Ну чистый ребенок, – с любовью пропела Оксана, включив одинокую болтающуюся на шнуре лампочку на кухне.

Потрясенный Моня увидел на Оксане черный шелковый китайский халат в золотых драконах.

– Вот, – гордо сказала она, – полковник подарил. Весной поедем в Сочи, в «Тимура Фрунзе», все генеральши в парке умрут от зависти.

Потом Оксана неожиданно взгрустнула.

– Правду люди гутарят, лучшие любовники – евреи. У вас нежность есть. Жалко, конечно, что вас высылают.

– Куда это нас высылают? – спросил Моня, все еще не пришедший в себя после эффектного выступления сожительницы.

– Да куда-то в тайгу или что-то вроде того, гутарили в управлении. Я, дура, подробно не поинтересовалась. Забыла, что мой любимый – еврей.

– Скоро я буду не просто еврей, а еврей «таежный».

Но глаз у Оксаны уже затуманился, она пошире распахнула халат.

– Пойдем, Моисей, прощаться…

И Моня покорно, как, наверное, когда-то полковник люфтваффе, побрел вслед за черной спиной в драконах.

– Скажи, Моня, – спросила Оксана, когда отдышалась, – я вот все время думаю, почему Карась – это еврейская фамилия, а Щука – украинская? Окуни – евреи, а Карповы – русские?

Но Моня ничего не ответил, он спал.

Чихая и трясясь, старая полуторка, явно прошедшая по фронтовым дорогам, въехала в арку дома, торчащего как зуб в низкорослом переулке. Дом имел странную угловую форму с одним подъездом во дворе, а вторым на улице. Поэтому старушки из двух подъездов сидели на нейтральной полосе – скамейка была врыта внутри двора, прямо посреди клумбы. А квадратную площадь двора обозначали дровяные сараи, стоящие, как и части дома, под прямым углом друг к другу.

Чихнув последний раз, полуторка замерла напротив клумбы. В этот момент ударили колокола на звоннице близкой к Токмакову переулку Елоховской церкви. Старухи все, кроме одной, дружно перекрестились. Из кузова солдатик в форме НКВД громко сказал:

– Бабки, Бога-то нет!

Трое его товарищей заржали.

– Уймись, служивый, – ответила ему главная бабка. – Это у тебя Бога нет, потому что дурак…

Теологический спор прервал Моня, вылезший из кабины полуторки.

– Ну что, товарищи, будем разгружаться. Вещи поднимайте на третий этаж. Я пойду вперед, открою для вас двери.

– Здравствуйте, гражданки! – Моня приподнял шляпу.

– И тебе не болеть, – отозвалась главная, еще не определив отношение активной части коллектива двора к новому соседу. Старушки вновь перекрестились. Солдаты выпрыгнули из кузова и открыли борта. Перед ними стояла вся Монина мебель. А именно – шифоньер, кровать, письменный стол…

– Небось, в двенадцатую, – предположила одна старуха.

– А в какую еще? Только там свободная фатера, – отозвалась другая.

– Из двенадцатой на прошлой неделе все съехали, только Людка-шалава осталась, – «греческий хор» продолжал речитатив. Причем старухи говорили, не глядя друг на друга, а как со сцены в несуществующий зал.

Солдаты побросали