Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

стал бы совсем иным человеком – чистеньким, приличным, трезвым, пахнущим одеколоном… и совершенно мне неинтересным. А истинный Тиняков мне с каждым днем роднее; пусть у него нет, как у великих, своего пространства в русской поэзии, но угол-то свой есть.

Угол действительно есть, и ощущение родства с ним заметно у многих, кто о нем писал. Даже если писал с отвращением и брезгливостью.

* * *

Демарш Тинякова был воспринят ленинградским литературным сообществом как оскорбление звания литератора. Из-за этого поступка он стал олицетворением падшего поэта, примером опустившегося на самое дно пусть не талантливого, но все-таки творческого человека, «человека книги», как сказал о нем Бенедикт Сарнов.

Интересно, что этот тиняковский жест вскоре повторил в Москве другой поэт, правда намного более известный, – тоже вышел с протянутой рукой…

Привожу отрывок из воспоминаний Ивана Гронского, главного редактора «Известий», сотрудника «Нового мира»[35]:

В 1932 г. мне сообщают, что Н.А.Клюев стоит на паперти церкви, куда часто ездят иностранцы, и просит милостыню: «Подайте, Христа ради, русскому поэту Николаю Клюеву», – и иностранцы, конечно, кладут ему в руку деньги.

Я вызвал Н.А.Клюева к себе в «Известия».

<…> Входит среднего роста человек. Одет бедно. Пиджачок потертый, рубашка, подпоясанная ремешком, штаны потертые, сапоги русские. Бородка. В руках картуз. Глаза – узкие, умные, хитрые, пронизывающие. Стоит, сложив руки, около дверей. Дальше не двигается.

<…> С ним было приятно разговаривать, потому что это был энциклопедически образованный человек, прекрасно понимающий и знающий искусство.

Я говорю:

– Николай Алексеевич, почему Вы пошли на паперть?

– Есть нечего.

– У Вас в вашей келье иконы Рублёва есть?

– Есть.

– А оригинальная Библия XVII века есть?

– Есть.

– Так вот, если Вы продадите хоть одну вещь в музей, то два-три года можете прожить не нуждаясь. Значит, на паперть заставила идти Вас не нужда, а кое-что другое, этим другим является ненависть к большевикам. Вы с нами хотите бороться, мы бороться умеем и в борьбе беспощадны.

Похоже на историю с нищенством Тинякова? Похоже. Но про «падение» Тинякова регулярно вспоминают уже без малого столетие, а про Клюева с протянутой рукой – не очень-то (я лично узнал этот факт из книги «Клюев» Сергея Куняева[36]).

Демонстративное нищенство было формой если не борьбы, то протеста, которую выбрали два поэта, вышедшие – в буквальном смысле вышедшие – из цивилизации русского крестьянства, где крайняя форма горя выражалась в том, чтоб пойти по миру.

Есть и третий пример.

Об этом случае я вычитал в биографии Сергея Есенина «Обещая встречу впереди», написанной Захаром Прилепиным. У него повествование, по-моему, несколько беллетризировано, поэтому обращусь к книге Сергея Кошечкина «Весенней гулкой ранью…»[37]:

В один прекрасный день друзья пошли в «Бакинский рабочий»: Есенину причитался за стихи какой-то гонорар. Пришли к Чагину: так, мол, и так, распорядись… А тот упирается: нет, дескать, денег в кассе. «Ах, нет? Ну, ладно!» Друзья выходят на улицу, встают под окнами редакции. Есенин поет частушки, а Эрьзя, с есенинской шляпой в руках, обходит собравшихся зевак, изображая сбор подаяния. Чагину ничего не оставалось делать, как позвать Есенина и выдать ему гонорар…

(Интересно, а если бы у редактора «Бакинского рабочего» Петра Чагина действительно не оказалось денег?..)

Кошечкин пишет, что об этом ему рассказывал Борис Полевой, автор книги о скульпторе Степане Эрьзе (тоже, кстати, из крестьян), и ученица Эрьзи Елена Мроз.

Попрошайничая, Тиняков заодно продавал свои книги, носил их по пивным. Читал новые стихи. Сегодня известны четыре из них, написанных после 1924 года, остальные же или пока не разысканы, или погибли (по словам самого Тинякова, он писал в годы своего нищенствования регулярно).

Строфу из одного стихотворения, сохранившегося в альбоме Евгения Сокола («Не нужны ни солнце, ни птицы…»), я уже приводил, о втором речь во второй части, два других находятся в уголовном деле поэта, являясь, как и дневник, вещественными доказательствами вины. Потому, видимо, и уцелели.

Одно датировано 1926 годом:

Чичерин растерян и Сталин печален,

Осталась от партии кучка развалин.

Стеклова убрали, Зиновьев похерен,

И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен.

И Крупская смотрит, нахохлившись, чортом,

И заняты все комсомолки абортом.

И Ленин недвижно лежит в мавзолее,

И чувствует Рыков веревку на шее.

Второе, под названием «Размышления у Инженерного Замка», – 21 июля 1927-го:

Печальны осенние стоны,

Нахмурился, ёжится замок.

И каркают хрипло вороны,

Быть может, потомки тех самых,

Которые мартовской ночью

Кричали в тревоге не зря,

Когда растерзали на клочья

Преступники тело Царя.

И мудрый, и грустный, и грозный

Закрылся безвременно взор —

И пал на Россию несносный,

Мучительно жгучий позор.

Не так же ли грязные руки

Взмятежили тихий канал,

Когда на нем, корчась от муки,

Израненный Царь умирал.

Не та же ль преступная воля

В Ипатьевском Доме вела

Зверье, – подпоив алкоголем,

Терзать малолетних тела?

Желябов, и Зубов, и Ленин —

Всё тот же упырь-осьминог…

По-своему каждый растленен,

По-своему каждый убог,

Но сущность у каждого та же: —

У князя и большевика,

У каждого тянется к краже,

К убийству да к буйству рука.

А к делу? К работе? Смотри-ка,

Взирай в изумлении мир,

Как строют Калинин и Рыков

Из русского царства сортир.

И правильно, мудро, за дело

Утонет Русь в кале своем,

Когда не смогли, не сумели

Прожить с светодавцем – Царем.

Конечно, не шедевры, но – почти одинокий голос несогласного. Ехидного и саркастического врага тех процессов, что происходили тогда в СССР. А ведь врагов, всех этих тайных монархистов, белогвардейцев, просто ненавидящих советскую власть, как оказалось позже (много позже!), было тогда в избытке. Но они молчали, а этот «потерявший человеческий облик» оставил документы.

Много ли еще можно вспомнить подобных свидетельств времени? «Собачье сердце», например, «Послание евангелисту Демьяну…» (его почему-то упорно приписывают Есенину); «Мы живем, под собою не чуя страны…», басни Федора Сологуба, клюевская «Погорельщина». Вот вроде бы и всё из середины двадцатых – начала тридцатых. Потом наступило новое время, от которого