Дети Арога - igor parhomyuk

Я протянул руку, она вложила свою. Притянул её к себе. Хрупкая. Едва доставала мне до плеча. Талия — как будто создана для того, чтобы я держал её обеими руками. Запах — её парфюм, перемешанный с её же кожей, волосами, танцем — кружил голову.

Мне вдруг захотелось крикнуть в этот мир: спасибо, муты! Спасибо, черт возьми, за нападение, за страх, за холод, за всё то дерьмо, которое выбросило меня сюда, на ту стоянку. Спасибо всем ошибкам, потерям, предательствам, всем пинкам, что я получал двадцать девять лет подряд — потому что всё это стоило одного этого мига. Этого момента, когда самая красивая женщина в мире доверчиво прижимается ко мне, будто я — единственное, что у неё осталось.

Словно почувствовав мой порыв, Элька подняла голову. Глаза — в глаза. Без слов. Там было всё. Ответ. Тоска. Нежность. И страх. Потому что такие моменты не вечны. Потому что слишком хорошо, чтобы не исчезнуть.

И, конечно, как будто кто-то срежиссировал, в зал снова врубили транс — дикий, рвущий. Элька отпрянула, потянула меня за руку, прочь из этого ревущего ада. И я пошёл. Как будто и не было танца. Как будто нас и не было.

Но я запомнил. До мурашек.

— Не нравится мне сегодня транс, — морщится Элька, словно от кислого. — Сплошной бум-бум. Пошли в бар, может, там люди остались.

Бар оказался почти пустым — именно так, как хотелось. Те, кто пришёл сюда, выбирали не шум, а возможность говорить. Мы взяли по бокалу шампанского и устроились в углу.

— Часто сюда ходишь? — спросил я.

— Раньше — да, — пожала плечами она, как будто вопрос не имеет значения.

Я сделал лицо, будто всё понимаю. Она усмехнулась.

— Не надо. Ты не понимаешь. Террик не любил такие места. Он вообще был за закрытость. За клановость. Минимум контактов.

— А ты?

— А я — наоборот. Люблю людей. Город. Слова. Я ведь и пошла на журналистику, чтобы быть в этом потоке. Общения, движения. Слушать и говорить.

— Но как ты это совмещаешь? Учёбу и походы, — удивился я.

— Можно договориться. Всегда можно доздать, — спокойно сказала она, сделав глоток. — Жизнь — штука гибкая, если ты не строишь из неё казарму.

— А я думал, вас кроме походов ничего не интересует.

— Старших — да. У них всё как по уставу. Но мы хотим другого. Хотим встречаться, учиться, рожать не в палатках, а в роддомах. Жить, понимаешь?

— Пахнет бунтом, — усмехнулся я. — Что-то гниёт в Датском королевстве.

— Ага. Гниёт. Только это уже не королевство. Это — застой.

— То есть ты хочешь просто… быть женщиной?

— Я завидую им. Простым. Тем, кто варит кашу. Ждёт мужа. Ходит с коляской в парке. Ездит с детьми к морю. И чтобы был маникюр. — Она показала коротко обрезанные ногти. — А не это...

Я смотрел на неё, и понимал: Она. Женщина. Та, чьи мечты проще всего, и потому — настоящие.

Маслоу был прав. Закрываешь голод, жажду, тепло — и сразу ищешь, кому принадлежать. Не властвовать — принадлежать. Быть рядом. Быть любимой.

— Ты завидуешь, потому что у тебя этого нет, — сказал я. — Это эффект желания. Но там не всё так гладко. Ты не знаешь, что за этой жизнью.

Я наклонился вперёд:

— Если представить, что у тебя нет богатого отца… Твоему мужу придётся пахать по двенадцать часов в день. И это — в лучшем случае. Если вы не в Москве, то в провинции — огороды, закатки. Своё хозяйство, грядки, дачи.

Я сделал паузу и спросил:

— Ты огурцы солить умеешь?

Она помотала головой.

— Научишься. Родишь пятерых. Сидеть будешь дома. Поправишься. Он — тоже. Живот от твоих плюшек. Борщей. Всё как ты мечтаешь.

Не знаю почему, но я стал раздражён. Может, от вина, может, от себя самого. Выпил всё до дна. Кисло.

Она молча отставила бокал. Встала.

Вот и всё, подумал я. Перегнул. Сейчас уйдёт. И будет права. Кто захочет быть с таким придурком?

Но она подошла. И села мне на колени.

Обняла за плечи. Прижалась.

— Дурачок. Ты сам себе нарисовал страшные картины. Повесил на стены. И боишься. А там, за ними, — простая жизнь. Тёплая, настоящая. Без надрыва. Без страха. Я всё понимаю. Я не избалованная. И не наивная. И ты мне нравишься, даже колючий. А ты колючий, потому что не с той женщиной был. Она — не виновата. Просто — не твоя.

Она провела рукой по моим волосам.

— А теперь, пожалуйста, принеси мне шампанское. Моё ты выпил. Ёжик.

Я встал и побрел ошарашенный к бару. Люди, клянусь, эта девчонка — ведьма. Меня так быстро ещё никто не успокаивал. Как всегда, возле бара — толпа, пришлось лезть по головам. Вернувшись к столику, я увидел... Да ладно, опять! Двое попугаев. На этот раз — опять полублатные. Ну, понятно — не кофейня, дискотека. Присев за столик, что-то тарахтели Эльке на ухо. Решив быть воспитанным и не желая ломать романтический настрой, я поставил бокал с шампанским возле Эльки, а другой, держа в руке, вежливо — прошу заметить, вежливо — спросил:

— Парни, вы не могли бы дать мне сесть?

Ко мне повернулась морда. Нет, я не преувеличиваю — именно морда. Когда видишь такое лицо, сразу понимаешь: разговаривать не с кем. И не понимаешь, как в наш просвещённый век, когда космические корабли и всё такое, может родиться такое... мягко говоря, лицо. Самое удивительное — манера поведения и разговор в точности соответствуют внешности. Такие вот морды, расплодившись в начале девяностых, заставили меня пойти на бокс и яростно лупить грушу. Слава богу, как подвид, они почти исчезли. Но, как видно, отдельные экземпляры ещё бродят по планете.

Морда усмехнулась, показав кривые зубы:

— Слышь, ищи себе другое место, это уже занято, — и оба заржали, довольные собой.

Я посмотрел на Эльку — она спокойно улыбалась, давая понять, что в порядке. Отлично. Я медленно поставил стакан возле неандертальца и без замаха врезал снизу вверх в челюсть. Голова бычка мотнулась назад. Отлично. Закрепляем результат. Благо, сидит. Хватаю за воротник и бью коленом в скулу. Ярость. Холодная ярость. Не