Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Карло Греппи

курсы в Институте имени Гёте[960], Примо[961] даже заезжал к нам на своей машине году в 1980–1981-м — отец не раз об этом вспоминал). Но я не помню историю встречи Леви с Лоренцо — она не отложилась в моей памяти.

Как и многие другие читатели, я не сразу обратил внимание на каменщика из Фоссано. Кто знает, почему историю немногословного человека, движимого «неудержимым импульсом» помочь нуждающемуся, так долго не замечало коллективное сознание, — ведь он не раз упоминается в работах Леви. Для большинства читателей Лоренцо долго оставался одним из «незначительных» персонажей, а не тем, благодаря кому Леви смог поведать миру о пережитом опыте. Как признался в 1986 году сам писатель, ему было невозможно выжить без «внешней помощи»[962].

Понять, что движет такими Лоренцо, чрезвычайно сложно — требуются титанические усилия. Еще и поэтому подобные истории часто окружены тайной. К тому же не все попытки оказались удачными — вспоминается как минимум два примера.

Первый Леви приводит в «Передышке». В одной из глав описано, как в лагере Staryje Doroghi он встретил знакомую по Аушвицу, Флору: «Итальянка из Буны, объект наших с Альберто мечтаний в течение целого месяца, неосознанный символ потерянной, причем потерянной навсегда, как мы думали, свободы. С нашей встречи прошел год, а казалось — сто»[963], [964]. «Провинциальная проститутка, Флора попала в Германию на принудительные работы, в “Организацию Тодта”[965]. Немецкого она не знала, ничем, кроме своей профессии, заниматься не умела, поэтому оказалась в Буне, где ее определили подметать заводские цеха», — писал Леви[966]. Флора не раз помогала им с Альберто.

Это была единственная женщина в лагере, которую мы видели изо дня в день, из месяца в месяц, к тому же она говорила на одном с нами языке, но вольным разговаривать с хефтлингами было запрещено. Нам с Альберто она казалась таинственной красавицей, неземным существом. Несмотря на запрет, лишь добавлявший остроты и особой прелести нашим встречам, мы украдкой заговорили с ней: сказали, что тоже итальянцы, и попросили хлеба. Попросили смущенно, понимая, что унижаем самих себя и лишаем романтического налета наши отношения, но голод, с которым трудно договориться, настоял, чтобы мы не упустили подвернувшейся возможности.

Флора принесла хлеб и приносила много раз; с растерянным видом она передавала его нам в самом темном углу и поливала своими слезами. Она нас жалела и хотела еще чем-то помочь, но не знала чем и к тому же боялась. Она боялась всего, как беззащитный зверек, возможно, даже и нас, но не лично, а как представителей этого странного непонятного мира, вырвавшего ее из родной страны, загнавшего под землю, всучившего ей метлу и заставившего подметать полы, уже подметенные сотню раз[967], [968].

Флора, несомненно, была куда менее смелой, чем Лоренцо. Но она жалела заключенных и, преодолев страх, несколько раз сумела им помочь. В благодарность Примо и Альберто «торжественно преподнесли Флоре, у которой были волосы»[969], найденную где-то расческу. Однако вскоре друзья «испытали острое разочарование, смешанное с нелепой и чудовищной ревностью, когда до нас дошло то, что не являлось, по-видимому, тайной с самого начала: Флора встречается с другими мужчинами»[970].

Кто знает, от отчаяния, из нужды или просто по привычке она продолжала заниматься единственным хорошо знакомым ей делом «на сене, в крольчатнике, тайно организованном в одном из подвалов совместным кооперативом немецких и польских капо»[971].

Делалось это просто: выразительный взгляд, требовательный кивок головой — и Флора отставляет в сторону метлу и послушно следует за случайным мужчиной. Через несколько минут она возвращалась, одна, поправляла на себе одежду и, избегая смотреть нам в глаза, снова бралась за метлу. После такого ужасного открытия хлеб Флоры казался нам горьким, но мы не отказались от него, не перестали его есть[972], [973].

И вот после освобождения из Моновица Леви и Флора столкнулись в Staryje Doroghi. Примо был «грязным, оборванным, усталым, подавленным, никому не нужным»[974], но при этом ощущал, что молод, полон сил и у него есть будущее; «Флора же не изменилась. Она жила с сапожником из Бергамо, но не как жена, а как прислуга»[975].

Примо «из жалости к ней и себе»[976] сделал вид, что не узнал Флору, потому что, «сравнивая сидящую передо мной женщину с женщиной моих воспоминаний, я понял, что изменился, стал совсем другим, словно из куколки превратился в бабочку»[977], [978]. Это была грубая попытка отвернуться от мира, где они оба опустились на дно.

Когда я думаю об этой женщине, у меня появляется комок в горле. Флора — это было ее настоящее имя? Энджер предполагает, что ее звали Мария[979], — только это навсегда потерялось где-то в излучинах памяти и времени. Здесь нет никакого «морализаторства» — но оно невольно возникает, чтобы горько прокомментировать: не все спасшиеся были и впрямь спасены — даже те, кто помогал другим.

Второй пример еще точнее раскрывает неоднозначность персонажей, которые, в терминологии Леви, больше напоминают гусениц, чем бабочек. Были и те, кто «в серой зоне» перевернутого мира чувствовали себя как в родной стихии. Это история о мелочности и человечности.

Некий Краверо впервые появился в «Передышке», а более чем через 20 лет — в рассказе «Автомат под кроватью» (Mitra sotto il letto), опубликованном в 1986 году в газете La Stampa. Это позволило Энджер предположить, что Леви использовал подлинную фамилию[980]. Но в Архивах Арользена нашлись десятки Краверо, и, учитывая подлый характер персонажа, я отказался от поисков реального человека.

История произошла в конце весны 1945 года, в дни, когда Примо отправил Бьянке те самые полторы страницы, а Лоренцо уже точно пересек границу и чудом не погиб под танковым обстрелом. «Никто не верил, что польская почта работает», — писала Энджер в биографии Леви об этом периоде[981]. Краверо решил бежать из Катовице, и Леви передал с ним письмо для своих родственниц. Сестра Анна Мария состояла в Сопротивлении и держала под кроватью автомат.

Краверо добрался до Турина в июле 1945 года — «в рекордный срок — за месяц»[982], [983] и доставил «первую весточку [от Примо] за девять месяцев»[984]. Однако он не просто передал письмо. Воспользовавшись моментом, он решил разжиться деньгами — якобы для того, чтобы вернуться в Польшу и найти Примо[985], [986]: «Если моя мать даст двести тысяч лир, он через две, самое большее через три недели доставит меня ей»[987]. Мать и сестра не поверили. Краверо