Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин

столько всяких причин… В том числе и переезд — вот мой новый адрес: площадь Эмиля Гудо, 13, округ XVIII. Но, несмотря на все эти волнения, я относительно доволен. Я опять занялся живописью, и кое-что удается продать. Это уже много.

…Когда будешь писать отцу, передай ему от меня поцелуй. Я и писание писем — две вещи несовместимые; только никогда не думай, что я забываю тебя и всех наших.

Крепко тебя целую.

Дэдо[58].

В первые военные годы Модильяни действительно удается иногда (благодаря главным образом Полю Гийому) продавать свои картины. Но деньги у него никогда долго не удерживаются, он их тут же бездумно растрачивает и раздает направо и налево. Для того чтобы быть «относительно довольным», у него есть, по-видимому, другое, более глубокое основание.

С годами войны совпадает в его жизни период наибольшей количественной продуктивности и наивысшего подъема творчества. Какую-то, и, быть может, немаловажную, роль сыграла в этом одна незаурядная женщина, которую он в это время встретил и полюбил.

В 1915–1916 годах на улицах Монмартра и Монпарнаса можно было часто видеть довольно странную пару. Она — высокая, стройная рыжеватая блондинка в стиле Генсборо, элегантно одетая, но всегда с причудой: то в какой-нибудь «немыслимой», вызывающей шляпе, то вдруг почему-то с живой уткой в корзинке, преспокойно болтающейся на руке вместо сумки; он — помоложе и пониже ростом, смуглый брюнет в живописных отрепьях, в которых некоторые знакомые с трудом узнавали «роскошный» серебристый бархатный костюм. Спутницей Амедео была недавно переехавшая в Париж английская поэтесса и журналистка Беатриса Хестингс. Познакомил их, конечно, неизменный и незаменимый «всеобщий сводник» Макс Жакоб. Беатриса жила неподалеку от новой мастерской Модильяни, в маленьком домике на улице Норвен, который она превратила в уютно обставленную студию, где Амедео мог заниматься живописью и скульптурой. Однако жизнь их в этом домике меньше всего походила на идиллию. Обоих природа наградила для этого слишком яркой самобытностью, слишком буйным темпераментом и, при всем их несходстве, одинаково неистовой нетерпимостью.

До сих пор в биографиях Модильяни Беатриса Хестингс фигурировала почти всегда в довольно банальном обличье богемной «женщины-вамп» и в качестве эффектного, бурного, но проходного эпизода. В конце 60-х годов издатель-редактор лондонского литературно-художественного альманаха «Адам 300» Мирон Гриндиа впервые серьезно и последовательно занялся, в связи с давним интересом к биографии Модильяни, розысками фактических сведений о ней[59]. В своем альманахе он сделал эти сведения общим достоянием. Перед нами открывается жизнь поистине необычайная, жизнь, в которой переплетено воедино трагическое и смешное, талантливое и претенциозное, смелое и жалкое.

Оказывается прежде всего, что настоящее имя подруги Модильяни вовсе не Беатриса Хестингс, а Эмили-Элис Хэй. Беатриса Хестингс лишь один из ее многочисленных псевдонимов. Родилась она в Лондоне в 1879 году и была дочерью торговца шерстью из Саут-Хекни. В 80-х годах ее семья эмигрировала в Южную Африку, но Эмили присоединилась к ней несколько позднее, а первоначально оставалась одна в Суффолке, где училась в частной школе. Из Африки она возвратилась в начале 900-х годов в качестве сестры-хозяйки на одном из кораблей, перевозивших солдат, раненных в англо-бурской войне. В это время она уже развелась со своим первым мужем, кажется, профессиональным боксером. В Трансваале она была цирковой наездницей, начала писать стихи и тут же обнаружила талант певицы, но певицы необыкновенной, владеющей всеми регистрами — от высокого сопрано до баса. Кроме того, она выучилась игре на фортепиано, и впоследствии о ней говорили как об одаренной пианистке. Однако в Лондоне она сразу по приезде посвятила себя литературной деятельности.

На почве общего увлечения мистицизмом Блаватской Беатриса Хестингс (будем называть ее все-таки этим именем, под которым она вошла в жизнь Модильяни) сошлась в 1907 году с литератором Альфредом Ричардом Орэджем, владельцем и редактором еженедельного журнала «Нью эйдж». В этом фабианском еженедельнике сотрудничали знаменитые писатели: Шоу, Честертон, Уэллс. Баннет знакомил его читателей с творчеством французских символистов. Эзра Паунд начинал здесь печатать свои критические статьи, и Хестингс потом уверяла, что именно за них ей постоянно приходилось бороться с Орэджем и со всей редакцией журнала, из года в год отстаивая их ценность. Она и сама начала печататься в «Нью эйдж» под различными псевдонимами. Известно, например, что в 1911 году она вместе с писательницей Кэтрин Мэнсфилд сочинила ряд литературных пародий на Честертона, Баннета, Уэллса. В редакции она пользовалась влиянием прежде всего как активный, эрудированный и талантливый критик. Биограф Кэтрин Мэнсфилд Алперс утверждает, что Беатриса энергично пыталась заставить эту писательницу коренным образом изменить свой стиль, и, обобщая характеристику, пишет: «Беатриса Хестингс обладала несравненным даром изничтожающего критического отзыва; когда она бывала в форме, жестокие слова летели из-под ее пера градом смертоносных камней»[60]. В редакции «Нью эйдж» и близких к ней литературных кругах ее считали «очень умной» и «беспощадно остроумной», способной оказать определенное влияние даже на крупного и вполне самобытного писателя. Ее критические статьи придавали журналу особый стиль смелой остроты суждений.

В мае 1914 года Беатриса внезапно порвала свои личные отношения с Орэджем и переехала в Париж, продолжая, однако, сотрудничать в «Нью эйдж» под псевдонимом Элис Морнинг. «Писала она из Парижа с причудами, пестро и часто с грубыми ошибками. Но личность автора вызывала к себе интерес, особенно когда она иной раз рассказывала о своей жизни среди французов», — говорит Мирон Гриндиа. К этому мы еще вернемся.

Так вот кто была та женщина, которой одни приписывают способность влиять на творчество Модильяни и, во всяком случае, удерживать его от пьянства, в то время как другие изображают ее чуть ли не его злым демоном, который его мучил и спаивал. Гриндиа приводит отрывки из писем Макса Жакоба: «Я открыл здесь одну английскую поэтессу, которая каждый вечер напивается виски» (это он пишет Аполлинеру). В другом, более позднем письме он вспоминает Модильяни, «который тогда жил вместе с одной богатой англичанкой; она не мешала ему умирать с голоду и краснела за его грязные башмаки. Когда она отказывалась отпереть ему дверь, он бил оконные стекла и разносил в щепки ставни. Если же ему удавалось проникнуть в ее маленький домик, начинались сцены с револьверами и бутылками из-под рома». Что такое действительно бывало, подтверждают и разрозненные записки, уцелевшие в архиве самой Беатрисы (их нашел и цитирует Гриндиа): «Дэдо обычно приходил пьяный и бил стекла, пытаясь войти в дом. Если в это время я и сама бывала пьяной, начиналась жуткая сцена.