Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

23 августа, и надо быть готовым. Объявил мне и условия: едут, кроме нас, четыре женщины, за которых «переводящий» должен получить 200 долларов, и ему следует за прошлый перевод людей 300 долларов, всего 500 долларов. Письмо на получение этих денег будет у меня, и я отдам письмо в Ровно, когда буду благополучно туда доставлен, и только там уплачу следуемые с меня деньги за перевод нас. Улыбнулся я:

— Ведь после выслушанных от вас рассказов о проделках «переводящих» вы обрекаете меня на большую опасность — убьет, письмо отберет и меня ограбит.

— Нет, — ответил доктор, — вас везут специальные люди, хорошо известные. Один этим занимается давно, а его брат едет первый раз. Бояться нечего еще и потому, что они уверены в полном отсутствии у вас ценностей, почему мы даем за вас задаток, и что в Ровно для вас готовы деньги, а главное, что письмо на получение 500 долларов мы послали уже в Ровно для выдачи только вам. Вот почему «им» нет расчета трогать вас, а наоборот, они должны особенно беречь вас.

Приведенные соображения о полной безопасности легко было опровергнуть, но я видел, что ничего иного не придумаешь, чтобы перейти границу, и необходимо довериться контрабандисту. Я просил доктора дать мне возможность переговорить с тем, кому я доверю жизнь жены и мою. К нам пришел бравый молодец по наружному виду. Таких евреев в наших местах не встречал. Выше среднего роста, стройный, мускулы и кость, густые темные волосы хорошо зачесаны, красивые темно-карие глаза смотрят прямо, смело, высокие фасонистые сапоги, вышитая косоворотка, сверху пиджак, молодой человек лет около 30, похож более на цыгана красивой породы, чем на еврея. Говорит с улыбкой, приветлив, произношение и самый говор — смешанный малороссийский с русским. Меня стал называть «паном», а себя называл по имени Айзик. Завел я разговор о предстоящей поездке.

— Да дело гарно, — ответил Айзик, — довезу и перейдем, Бог даст, хорошо. Вы и пани пойдете на отдельной повозке, а «остальной мой товар» пойдет с братом. Я обусловил отдельную повозку, чтобы за меня другие не отвечали или я за них.

— Так, значит, и мы товар?

Сконфузился Айзик:

— Не могу же говорить «баб везу».

Осмотрел наш багаж — три чемодана небольшие. Ловко поднял, прикинул вес, чтобы знать, какую тяжесть надо перенести. Поговорили о некоторых подробностях.

— Выедем во вторник утром, не позже девяти, сядете в повозку за городом. Пройдем до вечера, переночуем, на другой день пройдем до вечера, отдохнем и в 11 ночи перейдем границу пешком, лесом. Ходьбы, в общем, часа три, не более, если все пойдет без задержек.

Софья Ефремовна прониклась большим доверием к Айзику и прямо заявила:

— Нашли хорошего человека, я ему очень доверяю.

Между прочим, сказал Айзику, что поездка в России меня не беспокоит, и показал мой отпуск, который привел его в недоумение, ибо он не понимал, почему такая важная персона должна пользоваться его услугами. Об условиях он говорить не хотел, потому что «они все решили, и вы все знаете, вы меня не обидите, и все будет по-хорошему, Бог даст».

Распрощались. Решительный час приближался, и гнетущее чувство охватило меня. Дожить до старости и подвергнуться такому тяжкому испытанию по воле негодяев, захвативших власть, отдавших дикому народу страну на разграбление и этим подчинивших народ, сделав его снова рабом. Накануне отъезда не спал всю ночь, и волновал меня не переход границы, не предстоящая опасность, а более волновал вопрос, как устроится остаток нашей жизни. Нищий старик! Еду на иждивение незнакомого мне мужа дочери… В любви детей ни на минуту не сомневался. В 16 лет я уже был самостоятелен, выбился собственными силами… Жалко было, тяжко уходить, бежать… Распрощались с гостеприимными хозяевами, оставил доктору золотые часы и обязался дослать с Айзиком недостающую сумму из Ровно.

Только действие дает веру в самого себя, в других, во весь мир, тогда как чистое мышление и мышление в одиночестве в конце концов отнимает у нас силы.

Милый друг, не рвись усталою душой

От земли, порочной родины своей.

Нет, трудись с землею и страдай с землей

Общим тяжким горем братьев и людей[209].

Вторник, 24 августа 1921 года, день выезда из Житомира. Погода хорошая. Вышли пешком без багажа, который Айзик раньше унес. За городом нашли небольшой возок, запряженный в одну пегенькую лошаденку. Извозчик — старичок-еврей, тощий, невзрачный, подслеповатый. Уселись. Лошаденка засеменила рысцой, поскрипывал возок, и скоро Житомир скрылся. Проехали с час, и на повороте появился Айзик, весело поздоровался и на ходу ловко вскочил в возок, обнял старичка, назвал его лихачом и просил держать крепче лошадь, чтобы не разнесла нас. Одет был Айзик по-дорожному: черная сатиновая косоворотка навыпуск, подпоясан поясом, картуз лихо надет набекрень, свитка накинута на плечи.

Да, на такой лошадке не скоро доедем и не убежим, если понадобится. Часто попадались хутора, села — иные мы объезжали, по объяснению Айзика, чтобы не встретить «ненужных людей», а кой-где останавливались. Айзика везде знали, приветливо встречали. Шутил Айзик с бабами, лихо выпивал самогон с мужиками, о чем-то шептался серьезно, и катили дальше. За день ни одной встречи с начальством. К вечеру добрались до бывшей еврейской корчмы, где решили заночевать. Уложили Софью Ефремовну в комнате, и она быстро заснула, отказалась от еды, только выпила чай. Подъехал другой транспортер с «товаром». Истомленные женщины, равнодушные лица. Уверен, что мало сознавали, насколько опасен переход границы — едут к мужьям, к родным. Спать мне не хотелось, и я вышел погулять. Теплая ночь, тишина и мир в природе. Подошел Айзик, спросил, почему не сплю. Я объяснил ему мое общее тяжелое положение и тревожное состояние в связи с переходом границы. На Айзика произвело впечатление все услышанное, и он тоже стал откровенен.

— У нас, — сказал он, — было большое молочное хозяйство. Своих коров шестнадцать, и скупали молоко в окрестностях, почему меня все мужики знают. Мы работали масло, возили его в Киев, имели небольшую сыроварню, немного сеяли, больше для себя, и мы имели хороший достаток, считались здесь богачами. Работали родители, братья, две сестры, их мужья, и жили мы в одном хуторке над Житомиром. Началась война, которая нас не тронула. Брат уже отбыл службу и по близорукости освободился. Я не был взят по семейному положению. А потом пошли истории: нас начали грабить проходившие войска, и когда пришли большевики, то уже было горе. Отняли лошадей, резали коров на еду, разоряли. Хозяйство наше погибало, маслоделку и сыроварню закрыли, проедали, что было, продавали, что можно, потому что все равно отнимут. Петлюровцы убили зятя, защищавшего жену свою от