Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

на ее гранях, в народе, которому эти споры кажутся далекими и непонятными, усиливаются колебания. От Генриха Лозаннского и Петра де Брюиса до Амори де Бена и Ортлибских братьев из Страсбурга все осуждают брак, который, кстати, папа-монах Григорий VII не так давно запретил для священнослужителей. Напротив, многие проповедуют, что человек, будучи божественным, если не делал все что угодно со своим телом – это удел Дьявола – то не сумел бы привлечь спасения своей души: «Нет греха ниже пупка!» – уточняет дуалистический епископ, оправдывая тем самым вседозволенность, поощряемую или терпимую в некоторых сектах.

Совершенно новая форма поэзии рождается на юге Франции, родине катаров: она почитает вымышленную Даму, платоническую идею женского начала, культ Любви против брака, одновременно с целомудрием.

Святой Бернард Клервоский начинает борьбу с катарством, основывает аскетический правоверный орден, противостоящий «добрым людям» или Посвященным, а затем и cortezia мистикой божественной Любви.

Многочисленные комментарии к Песни Песней написаны для монахинь первых женских монастырей, аббатства Фонтевро, столь близкого к первому трубадуру – графу Гильому де Пуатье – и вплоть до Параклета д’Элоиза. Эта эмиталамическая мистика встречается одновременно у Бернарда Клервоского, Гуго де Сен-Виктора и самого Абеляра.

Элоиз и Абеляр сначала переживают, а затем широко публикуют в куртуазных поэмах и письмах первый в нашей истории роман о любви-страсти.

Жофре Рюдель умрет на руках графини Триполи, «далекой принцессы», которую он любит, никогда прежде не видев.

И Иоаким Флорский возвещает, что Святой Дух, эра которого неизбежна, воплотится в Женщине.

Все это происходит в реальности или в воображениях, ей соответствующих, в местах и времени, где складываются легенда и миф о смертельной страсти: Тристан.

Этому могучему и как бы универсальному подъему Любви и культа идеализированной Женщины Церковь и духовенство не преминули противопоставить верование и культ, отвечавший тому же самому глубинному желанию, возникшему из коллективной души. Стало необходимым «преобразовать» это желание, хотя и поддаваясь ему, но как бы для того, чтобы лучше его перехватить в мощном потоке правоверия[62]. Отсюда множественные попытки с начала XII-го столетия установить культ Пречистой Девы. В общем, именно в этот период Мария получает наименование regina coeli (царицы небесной), и отныне искусство будет ее представлять, как Царицу. «Даму Мыслей» cortezia заместит «Божия Матерь». А появившиеся тогда монашеские ордена суть копии рыцарских орденов: монах является «рыцарем Марии». В 1140 году в Лионе каноники устанавливают праздник Непорочного Зачатия Девы Марии. Святой Бернард Клервоский в своем знаменитом послании сильно протестовал против «этого нового праздника, которого Церковь не знает, разум не одобряет, а предание не позволяет… и который вводит новшество, сестру суеверия, дочь непостоянства». И Святой Фома Аквинский спустя сто лет писал наиболее точным образом: «Если бы Мария была зачата без греха, то не нуждалась бы в искуплении Иисусом Христом». Культ Богородицы отвечал необходимости жизненного устройства для угрожаемой и приведенной в движение Церкви… Папство много столетий спустя смогло лишь освятить чувство, не дожидавшееся догмата для торжества во всех искусствах.

Наконец, вот последняя черта, которую, как увидим, сложно даже косвенно связать с предыдущими. Дело в том, что в XII-м столетии в Европе осуществляется радикальное изменение шахматной игры, возникшей в Индии. Вместо четырех королей, доминировавших в первоначальной игре, мы видим, что Дама (или Королева) ставится над всеми ими, за исключением Короля, впрочем, сведенного к наименьшей силе реального действия и пребывающего последней ставкой и сакральным персонажем (Приложение 7).

2. Эдип и боги. – Фрейд обозначает именем Эдипа комплекс, образованный в бессознательном благодаря агрессивности сына в отношении отца (препятствие в любви к матери) и возникающему отсюда чувству виновности. Весомость патриархальной власти приводит сына к социальному и моральному конформизму; весомость запрета, связанного с матерью (следовательно, с женским началом) подавляет любовь: все то, что касается женщины, остается «нечистым». Этот комплекс Эдиповых чувств тем более жесткий, чем прочнее социальная структура, отцовская власть более уверена, и бог, власть которого олицетворяется с отцом, более почитаем.

Теперь представим себе состояние общества, в котором ослабевает принцип сплоченности; в котором экономическая власть, принадлежащая отцу, разделяется; в котором божественная власть разделяется сама по себе, становясь: множеством богов, как в Греции, либо парой бог-богиня, как в Египте, либо, наконец, как в манихействе, благим Богом, предстающим чистым духом, и Демиургом, господствующим над материей и плотью. Принуждение, создавшее Эдипов комплекс, тем более ослабевало. Ненависть к отцу сосредоточивается на демиурге и на его творении: материи, плоти, сексуальности и деторождении, – тогда как чувство очищенного почитания может переноситься на Бог-Дух. В то же самое время любовь к женщине оказывается частично освобожденной: оно может, наконец, признаваться в форме культа, воздаваемого божественному архетипу женщины при условии, что Богиня-Мать не прекращает оставаться девственной; таким образом, она избегает запрета, наложенного на плотскую женщину. Мистический союз с этим женским божеством становится тогда участием в законной власти светлого Бога, «обожением», то есть буквально освобождающим воодушевлением, соединяющим существо, его «утешающим»[63].

3. Иллюстрация. – В XII-м столетии на юге Франции наблюдается заметное ослабление феодальной и патриархальной связи (равное разделение поместий между всеми сыновьями или «парьяж», откуда и утрата власти Сюзерена) вследствие своего рода индивидуалистического Пре-Ренессанса и распространения дуалистической религии; наконец, из-за сильного подъема культа Любви, о проявлениях которого я только что упомянул.

Итак, мы находимся перед реализацией (или эпифанией в Истории) феномена, представленного нами в предыдущем параграфе.

Если мы попытаемся представить себе ментальное и этическое положение человека в это время, то сначала обнаружим, что он волей-неволей участвует в борьбе, глубоко разделившей общество, власть, семьи и самих индивидов: эта борьба возникла повсюду из-за ереси, пробившей брешь в римско-католическом правоверии. На стороне катаров брак и сексуальность безвозвратно осуждаются Совершенными или «утешенными», но остаются терпимыми в отношении простых верующих, то есть среди подавляющего большинства еретиков. С католической точки зрения, брак считается таинством, хотя он и основан на материальном и общественном интересе и навязывается супругам без учета их чувств.

В то же самое время ослабление власти и управленческих полномочий, как мы уже видели, привносит новую возможность признавать женщину, но под покровом идеализации, даже обожествления женского начала. Что не может не усугубить противоречие между идеалами (самими по себе находящимися в конфликте!) и переживаемой реальностью. Естественные психика и чувственность оспаривают друг друга между этими сходящимися атаками, этими антитетическими осуждениями, этими теоретическими и практическими ограничениями, свободами, очень смутно предчувствуемыми в своей завораживающей новизне…

В сердцевине этой безвыходной ситуации, как результат стольких завязавшихся в ней смятений, появляется cortezia, литературная «религия» целомудренной Любви, идеализированной женщины, с ее особым «благочестием», joy d’amors, с ее четкими