Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

«обрядами», риторикой трубадуров, ее моралью почитания и служения, ее «теологией» и богословскими спорами, ее «посвященными», трубадурами и ее «верующими», высококультурной или нет публикой, слушающей трубадуров и распространившей их светскую славу по всей Европе. Итак, мы видим эту облагораживающую религию любви, отмечаемую теми же самыми людьми, упорно считающими сексуальность «скверной»; и мы часто видим в одном и том же поэте воодушевленного поклонника Дамы, которую он превозносит, и ненавистника женщины, которую он принижает: как тут не вспомнить стихи Маркабрю или Раймбо д’Оранжа (Оранского), приводимые выше (в главе 8).

Любопытно, что трубадуры, у кого мы наблюдаем это противоречие, о нем не сожалеют! Похоже, они обрели тайну живого примирения непримиримых. Они, по-видимому, отражают, преодолевая его, разделение сознаний (само порождающее скверное сознание) в вящей массе общества, разделенного не только между плотью и духом, но еще между ересью и правоверием, между требованием Совершенных и реальной жизни Верующих…

Процитируем на сей счет одного из самых чутких современных толкователей cortezia Рене Нелли: «Почти все дамы областей Каркассона, Тулузы, Фуа и Альби были «верующими» и знали, – хотя и пребывали замужем, – что брак осуждался их Церковью. Многие из трубадуров, – в чем нет сомнения, – являлись катарами или, по крайней мере, очень сведущими в тех идеях, которые витали в воздухе вот уже двести лет. Во всяком случае, они пели для владельцев замков, скверную совесть которых нужно было успокаивать песнями, и которые просили у них не столько иллюзию искренней любви, сколько духовного антипода брака, к чему их принуждали».

Тот же самый автор добавляет, что, по его мнению, «вопрос стоял не о том, чтобы видеть в целомудрии, симулируемым подобным образом, реальную привычку или отражение нравов», но только «о «религиозном» (и формальном) почтении, воздаваемом несовершенством совершенству», то есть трубадурами и верующими, озабоченными моралью Совершенных.

Но, по словам сегодняшнего скептика, что может конкретно обозначать это «целомудрие», проповедуемое жонглерами? И как объяснить столь стремительный успех столь притязательной морали в Лангедоке, Северной Италии, рейнской Германии и, наконец, по всей Европе, где «религиозные» страсти и теология все же не занимали самого яркого места в жизни и не подавляли всякого рода естественные порывы?

В самом деле, со времен Руссо новые исследователи воображают, что существует своего рода нормальное естество, к которому культура и религия пришли бы добавить свои ложные проблемы… Эта трогательная иллюзия способна помочь им жить, но не понять свою жизнь. Ведь все мы, сами того не сознавая, проводим свою жизнь в совершенно бессмысленной путанице: религий, никогда совершенно не умиравших, но редко разумевшихся и практиковавшихся; моралей, некогда исключительных, но накладываемых или сочетаемых в подоснове нашего элементарного поведения; комплексов, настолько игнорируемых, насколько и более действенных; и инстинктов, гораздо меньше унаследованных от некоей животной природы, нежели полностью забытые обычаи, ставшие ментальными следами или шрамами, совершенно бессознательными, и, следовательно, легко смешиваемыми с инстинктом. Иногда они были жестокими приемами, иногда священными обрядами или магическими жестами, иногда также глубокими дисциплинами, разработанными далекими мистиками как во времени, так и в пространстве.

4. Техника «целомудрия». – Начиная с VI-го века, по всей Индии стремительно распространяется, как в индуизме, так и в буддизме, школа или религиозный способ, влияние которого разовьется на протяжении столетий: «С формальной точки зрения, тантризм предстает как новое торжествующее проявление шактизма. Тайная сила (шакти), одушевляющая космос и поддерживающая богов (в первую очередь Шиву и Будду) в высшей степени персонифицирована: это Богиня, Жена и Мать… Творческий динамизм возвращается к Богине… Культ сосредотачивается вокруг космического женского начала; медитация учитывает ее «силы», освобождение становится возможным благодаря Шакти… В некоторых тантрических сектах женщина становится сама по себе священной вещью, воплощением Матери. Религиозный апофеоз женщины, впрочем, присущ всеми мистическим течениям индийского Средневековья… Тантризм по преимуществу является техникой, хотя в основном это метафизика и мистика… Медитация пробуждает некоторые оккультные силы, дремлющие в каждом человеке и которые, однажды проснувшись, трансформируют человеческое тело в мистической тело»[64]. Речь идет о том, чтобы благодаря церемониалу тантрической йоги (контроль над дыханием, повторение мантр или священных формул, медитация о мандатах или образах, заключающих символы мироздания и богов) выйти за пределы человеческого состояния.

Буддийский тантризм находит точные аналогии в индуистской Хатха-йоге, технике контроля над телом и жизненной энергией. Тем самым некоторые позы (мудры), описанные Хатха-йогой, имеют цель «использовать в качестве средства обожествления и затем интеграции, завершающего объединения, преимущественно человеческую функцию, ту самую, которая определяет непрерывный цикл рождений и смертей – сексуальную функцию»[65].

Так говорит Шива[66]: «Для моих поклонников я опишу жест Молнии (ваджроли мудра), разрушающий Тень, и который должен сохраняться как тайна тайн». Уточнения, приводимые в тексте, делают аллюзию на технику полового акта без употребления, ведь «тому, кто сохраняет (или возобновляет) свое семя в своем теле, разве ему пристало бояться смерти?» – как гласит одна из Упанишад.

В тантризме майтхуна (церемониальный сексуальный союз) становится йогическим упражнением. Но большинство текстов, ее описывающих, «передаются умышленно тайным, темным и двусмысленным языком, в котором состояние сознания выражается эротическим понятием»[67] – или наоборот. До такой степени, «что никогда нельзя уточнить является ли майтхуна действительным актом или аллегорией». Во всяком случае, целью предстает «высшее великое блаженство… радость уничтожения собственной самости». И это «эротическое блаженство», достигаемое остановкой не удовольствия, но его физического последствия, используется как прямой опыт для обретения нирванического состояния.

Но женщина во всем этом? Она становится объектом культа. Рассматриваемая как «единственный источник радости и покоя, возлюбленная синтезирует в себе все женское естество: она есть мать, сестра, жена, дочь… она – путь спасения»[68]. Таким образом, тантризм привносит эту новизну, состоящую в «переживании транссубстанциализации человеческого тела при помощи самого акта, который для любого аскетизма символизирует в высшей степени грех и смерть: половой акт»[69]. Но акт всегда описывается как человеческий поступок. Женщина остается пассивной, безличной, чистым принципом, безликим и безымянным.

Мистическая школа позднего тантризма Сахаджийя «усиливает ритуальную эротику до удивительных пропорций… В ней большое значение придается всякому роду «любви», и ритуал майтхуна предстает как венец медленного и трудного аскетического обучения… Неофит должен служить «почитаемой женщине» в течение первых четырех месяцев в качестве прислуги, спать в той же комнате с ней, а затем у ее ног. Следующие четыре месяца, продолжая служить ей, как и прежде, он спит в одной постели с ней, но с левой стороны. Еще четыре месяца он будет спать там же на правом боку, после чего они будут спать, обнявшись и пр. Все эти прелюдии имеют целью «автономизацию» сладострастия, рассматриваемого единственным человеческим опытом,