Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

В день открытия театра газета поместила о нем довольно обширную статью, которая отражает, по-видимому, взгляд театральных специалистов того (да и не только того) времени на затеваемое предприятие.

Автор статьи ставит под сомнение возможность создания частного оперного театра, ибо, как пишет он, за организацию театра «берутся люди, вряд ли знающие столь тонкое дело, как оперная постановка, рискующие провалить частную оперную антрепризу своею неумелостью, подобно тому как провалились драматические антрепризы Корша и Бренко».

Далее автор статьи не останавливается перед обвинением организаторов едва родившегося театра в «любительстве», или, употребляя современный термин, в дилетантизме.

Разумеется, школы, не говоря уже о специальном образовании, у Мамонтова не было, но все же его нельзя считать дилетантом в театральном деле. Его юношеское увлечение театром, его общение с Островским в Секретаревском кружке, домашние спектакли (пусть во многом только любительские), наконец, его активное неприятие театрального академизма и театральной рутины, предопределившие его новаторские искания, – все это дало ему пусть не систематическую, но все же достаточную подготовку для того, чтобы по меньшей мере иметь моральное право начать театральную деятельность.

Разумеется, если говорить о практике театральной деятельности и подходить к вопросу формально и без учета конечных результатов, то отсутствие школы может послужить на первых порах предлогом для обвинения в дилетантизме. А школы у Мамонтова и его молодых сподвижников действительно не было. Да и откуда ей было взяться, этой школе?

Теоретических трудов, в таком изобилии существующих ныне, тогда не было. Опыт императорской оперы, казенной сцены был именно тем, против чего собирался выступить Мамонтов. Опыт драматических театров, стоящих на несравненно большей высоте, как раз и желала использовать молодая труппа. Мейнингенцы, о которых с таким восторгом писала в те годы пресса и о которых с не меньшим восторгом вспоминает Станиславский, приехали в Россию уже после открытия Частной оперы. Мейнингенцев называет своими учителями Станиславский, но и он же впоследствии называл – несмотря на все оговорки – Мамонтова своим учителем эстетики. И не мудрено. В те годы, о которых идет речь, Мамонтов среди интеллигенции считался законодателем художественного вкуса, подобно римскому поэту Петронию, вошедшему в историю под именем Петрония-арбитра. По воспоминаниям современников, когда кто-нибудь из знакомых покупал редкую красивую вещь, говорили: «Надо показать это Савве Ивановичу»; когда к родственникам приезжали из провинции красивые барышни, тоже говорили: «Надо показать их Савве Ивановичу».

И Савва Иванович смотрел старинную мебель, картины и красивых барышень, и, если высказывал одобрение, знакомые говорили: «Самому Савве Ивановичу понравилось». К. С. Станиславский вспоминает в связи с таким отношением окружающих к Савве Ивановичу забавный эпизод своего детства: «Помню, принесли вновь покрашенный шкаф с моими игрушками: небесный колер и искусство маляра так восхитили меня, что я с гордостью воскликнул: „Нет, это непременно, непременно надо показать Савве Ивановичу!“»

Но родился ли Мамонтов с таким вкусом? Нет! Заглянем еще раз в его гимназический дневник.

«Был я сегодня в Художественной академии. Картин много хороших, особенно хороши портреты Зарянко: Голицына Сер[гея] Ник[олаевича] и Черткова, просто удивительно до чего искусство дошло»3.

Итак, восторг перед Зарянко, и какой восторг!

Человек не рождается с готовым вкусом (такие случаи, конечно, бывают, но они – редкость). Вкус воспитывается, и результат зависит от восприимчивости и от того, в какое окружение попал человек. Мамонтову посчастливилось. Его окружением стали Поленов и Репин, Антокольский и Прахов, Васнецов и Серов. Восприимчивость же его – вне сомнений… И все это, конечно, определило успех его театральной деятельности.

Но новаторам, особенно из числа дилетантов, большей частью воздают должное посмертно. Один из виднейших теоретиков искусства, Б. В. Асафьев, человек умнейший, судья тонкий и проникновенный, был чрезвычайно высокого мнения о Мамонтовской опере и отводил ей в истории русского театра почетное место. «В музыке, – писал Асафьев, – в некоторой степени сходную (с „Миром искусства“) позицию занимал Московский оперный театр С. И. Мамонтова – театр, выдвинувший великолепную сказочность Н. Римского-Корсакова, реалистические принципы в оперной режиссуре, новую художественную культуру в оформлении спектакля (В. М. Васнецов, М. А. Врубель) и великое, правдивое искусство пения как живой интонации (Ф. И. Шаляпин). Театр этот восторженно принимался демократической интеллигенцией. А между тем опера с группировавшимися вокруг нее художниками выдвигала близкие „Миру искусства“ положения, только с большим по сравнению с его петербургским европеизмом преобладанием народнонациональных тенденций, но также с тяготением к новому „чувству старины“. Словом, в Москве рождалась новая художественная восприимчивость».

Но как же мы можем судить сегодня о тех спектаклях, которые шли много десятилетий тому назад? Мы можем высказывать свои суждения о них очень осторожно, основывая свои мнения на авторитетности тех или иных мемуаристов, на степени их беспристрастности, то есть на впечатлении в какой-то мере субъективном или порожденном статьей того или иного театрального критика.

Что же есть в нашем распоряжении, чтобы судить о дебюте Мамонтовской оперы, о постановке «Русалки», которой открылись ее спектакли 9 января 1885 года? Есть мемуары Н. В. Салиной, исполнявшей главную роль, есть небольшой отрывок из воспоминаний В. М. Васнецова, рецензия, помещенная в газете «Театр и жизнь», несколько частных писем и неопубликованные воспоминания В. С. Мамонтова и П. Н. Мамонтова[8]. Попробуем восстановить на основании всего этого вечер, положивший начало Частной опере. Декорационная часть не должна вызывать у нас сомнений; декорации, исполненные по эскизам Васнецова молодым Левитаном, были великолепны. Особенно «Подводное царство». Все своеобразие Васнецова-сказочника, определившееся в те годы, которые провел он среди художников Мамонтовского кружка, проявилось в этой декорации. Но вместе со сказочностью перед зрителями возникла такая иллюзия реальности подводного мира, что, когда подняли занавес, они, пораженные, разразились аплодисментами. Но вот Наденька Салина, впервые появившаяся на подмостках настоящего театра, к сожалению, оказалась не на высоте. Она сама рассказывает, как струсила, несмотря на все подбадривания Мамонтова.

Пока шли репетиции, все было хорошо: привычно и знакомо. Но как только открылся занавес и двадцатилетняя дебютантка увидела сотни устремленных на нее глаз да еще почувствовала, как и другие робеют…

В памяти ее еще жили слова Саввы Ивановича, произнесенные свойственным ему хрипловатым баском перед самым открытием занавеса: «Не робейте, Наденька!» Но Наденька оробела. Она неуверенно двигалась по сцене, не знала, куда девать руки, и, как сама она пишет, «пела по-ученически, не переживая ни радостей, ни горестей Наташи». Не смущался, кажется, только Васнецов, который в