Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

– Школьно сработала, да? – с детским простодушием спросила наша Снегурочка, и русалочьи глаза ее сияли вдохновением. – А знаете, как трудно-то. Думала, все забыла. Думала, будут сплошные дрова… А ведь ничего? Нет, вы правду скажите, неплохо? – И вдруг бросилась ко мне на шею. – Вы у нас, Вера Николаевна, умопомрачительная умница!

В заключение Мария Григорьевна стала раздавать «пирожное». Это были кусочки жесткого, нашей выпечки, хлеба, намазанные абрикосовым повидлом. За ней следовала тетя Феня. Из умывального кувшина она наливала в кружки, чашки, мензурки, колбы, – словом, в любую посуду, какую они только нашли, заправленную сахарином воду, вскипяченную с лавровым листом и чуть сдобренную тем же повидлом. Но, честное слово, если бы это было лучшее вино, не знаю уж, какой там марки, его не держали бы с такой осторожностью, боясь расплескать даже каплю. Настало замешательство: «вина» хватило на один-единственный тост. Сухохлебов, на которого все смотрели, вдруг предложил:

– Пусть Иван Аристархович, он среди нас самый старший, самый уважаемый…

Нет, я не преувеличиваю, я сидела рядом и видела – кружка задрожала в руке Наседкина. Он встал, одернул длиннополый пиджак, похожий на сюртук, от которого несло нафталином, разгладил усы. Сегодня он их чем-то смазал, что ли. Они перестали быть моржовыми и не загораживали рот.

– Ну что ж… Самый старый – это, пожалуй, кхм… Это верно, кхм-кхм… ну что ж. – И вдруг произнес торопливо и яростно: – Чтоб всю эту фашистскую нечисть – в пух и прах. Чтоб до Берлина их гнать. Чтоб всех этих гитлеров к стенке…

В подвале стало так тихо, что мы услышали, как на дворе воет метель, покачивая дверь, будто ломясь в нее…

– К стенке – это для них жирно, – пророкотал Дроздов. – Петля собакам будет в самый раз.

Никто не ожидал такого тоста. Все встали и тихо, точно произнося клятву, молча выпили эту отдающую железным ведром жидкость.

А потом пришло какое-то буйное веселье. Пели без складу и ладу. Просто выкрикивали какую-то чепуху. Пытались танцевать. Наша набожнейшая тетя Феня пустилась в пляс с Дроздовым, потом Антонина танцевала с Ленькой Капустиным, и тот чертом вертелся вокруг нее, выделывая такие штуки, что мне пришлось вмешаться, ибо это угрожало его только что сросшейся руке… И наш Гуляй Нога приплясывал на костылях, делая глазки женщинам. Ведь это подумать только! Где, когда, в какое время!

Но для меня конец праздника вдруг приобрел горький привкус. Сначала Антонина веселилась шумнее всех. Так и мелькала ее белая скульптурная фигура. Потом как-то незаметно исчезла. И вдруг Сталька теребит меня за халат и таинственно шепчет:

– Ма, Антон плачет. Там, возле хирургического.

Что такое? Пошла. Свету не было. Где ж она? И вдруг приглушенный, тоненький-тоненький плач. Иду на него. Во тьме еле вырисовывается фигура в белом. Присела возле.

– Тоня, что с вами?

Плач еще тоньше, еще тоскливее.

– Вы сегодня такая красивая, всех покорили. Чудесно!

И вдруг:

– Уйдите, уйдите отсюда! – И в выкрике этом такая ненависть, что я отпрянула.

– Что с вами, Тоня? Почему?

Я положила ей руку на плечо, но она резко отодвинулась.

– А вы сами не знаете? Маленькая, да?.. Уйдите…

У елки все еще пели… И хотя все шло по-прежнему, на душе стало тревожно-тревожно…

Набросила пальто. Поднялась на свежий воздух. Ночь была морозная, синяя, и звезд столько, что почему-то вспомнилось, как на днях одна из добровольных помощниц Марии Григорьевны рассыпала по черному нашему полу пшено. Луны не было, но пышные сугробы, наваленные метелью, будто бы сами излучали синеватый свет, и заиндевевшие ветви тополя, росшего неподалеку, тополя-инвалида, у которого вершина была снесена разрывом, эти ветви сверкали во тьме, как будто и он, как наша елочка, был украшен к празднику.

Морозно, свежо, тихо, точно рядом и не бушует война. Я с жадностью вбирала в легкие свежий, продезинфицированный морозом воздух, и вдруг – что это? Где-то не очень далеко взрыв, другой. Немного спустя – третий, потише. Нет, это не из Заречья, не с передовой, что идет почти по городской окраине. Это из самого города, из фабричного, пожалуй, района. Война. Нет, война не спит. И сразу ночь лишилась всей своей прелести, я почувствовала, что озябла, и поспешила вниз, к своим, где догорало короткое наше веселье и люди с помощью Антонины, уже переоблачившейся в свой халат, разбредались по палатам.

Прежде чем пройти к себе, я остановилась у шкафа-зеркала. Волшебство елочки все-таки подействовало и на меня: лицо как-то посвежело, даже на щеки вернулось что-то от былого румянца, и глаза уже не туманит мировая скорбь. Потягиваюсь так, что хрустят кости, и тихонько примащиваюсь возле ребят, которые после всех волнений уже спят.

Но в палатах еще не спят. Ворочаются, вздыхают, скрипят сетки коек.

– Эх, после этого да закурить бы!

– Ишь чего захотел! Засыпай, может быть, табак во сне приснится.

– Слыхал, как в городе бухнуло? Три раза… Не иначе – наши их ради праздника угостили.

– Откуда это известно, что наши?

– Красноармеец я или кто? Рассуждай: не снаряд? Нет. Стало быть, граната. А кто гранаты тут кидать будет? Немцы, что ли, сами в себя?.. Я расслышал: две противотанковые и одна бутылка. Может, по машинам лупанули…

– М-да… Не спят люди. А мы вот валяемся, как чурки худые. Вера вон и вовсе запретила на волю вылезать. Лежим, а люди бьются… Тоска!

– Ну что ж, вали в Германию. Там развеселят. Они вон, Иван Аристархович говорил, опять вчера целый табун наших на Ржаву погнали… Нет, кто-то их сегодня там поздравил: гут морген, дядя фриц!

Ну, кажется, и последние уснули. Отовсюду выступили привычные ночные звуки, разноголосый надсадный храп, постанывание, судорожное скрипение кроватей. Обычно ухо их как-то и не воспринимает, но сегодня я слышу даже, как у входа поскрипывает от ветра дверь… Растяпы, позабыли опустить засов… Ну что ж, пускай. Говорит же тетя Феня – голому разбой не страшен… И вдруг среди этих ночных звуков я различаю басовито произнесенную фразу: «Ничего, ничего, брат Василий, теперь недолго… продержимся… Ничего…» Сухохлебов. Койку его не унесли. Он рядом и, по обыкновению, разговаривает сам с собой.

Тут я уснула. А проснулась от скрипа дверного блока и голоса тети Фени.

– А ты тихо, тихо, спят же наши пациенты, – урезонивает она кого-то. – Ступай с богом на цыпочках, приляг на мою койку, отдыхай… А то как раз наведешь на нас гармана: на мед – осы, а на шум – злые люди.

– Отскочи, старая. – Я сразу узнала и голос и интонацию. – Отскочи, у Мудрика сегодня, может быть, главный день жизни.

– Володенька, всех разбудишь, Вера Николаевна тебе покажет!

– Вера Николаевна… Доктор Верочка…

Он явно пьян, Мудрик. Выйти или обойдется без меня? Лучше без меня. Вон уж слышится и умиротворяющее гудение сухохлебовского баса.

– Товарищ полковник… Нет, вы послушайте, товарищ полковник, как все… Гала-представление, фейерверк, световая феерия. Разрешите доложить.

Теперь голос его слышали, наверное, в самой дальней палате. Какая-то возня. Должно быть, он толкнул тетю Феню. Слышится ее обиженное:

– Что же ты сделал, бессовестный, креста на тебе нет? Это как же ты посмел?..

Нет, без меня, видно, не обойдется. Выхожу. Мудрик без шапки. Бинт на ноге размотался, волочится по полу. Стоит у койки Сухохлебова и по-лошадиному сверкает белками глаз. На заросшем лице какое-то бешеное торжество.

– А, доктор Вера! С праздничком, доктор Вера!

Я беру его за руку.

– Тихо, Володя, люди спят.

– Тихо? А я не могу тихо. Сегодня Мудрику тишина не показана…

– Ну, я прошу вас.

Но он, сверкнув зубами, кричит:

– Отскочи, доктор…

Сунул руки в оттопыренные карманы. Я отпрянула, но из карманов появились две бутылки с коньяком.

– Га! Испугались? Напиток!.. Сам Наполеон не брезговал.

И, как когда-то гранаты, бутылки эти, перевёртываясь, полетели к потолку… Нет, нет, Вера, спокойно, ничего особенного… Что ты знаешь о жизни этого странного парня? Мы-то