Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

И Сухохлебов действует: вызывает бойцов и командиров по одному и повторяет с ними их легенды. Задает каверзные вопросы. Помогает выпутываться из затруднительного положения. Сам он, согласно своей легенде, Карлов, агроном из верхневолжских крестьян, 1882 года рождения, контуженный миной на улице. Он так оброс, что ему можно дать значительно больше его истинных сорока пяти лет. И в таком виде он действительно не представляет интереса для гитлеровской Германии.

Нет, мы время зря не теряем.

Перед тем как идти спать, зашла в сестринский угол. Зинаида спала, прижимая к себе найденыша, будто боялась, что девочку отнимут. Они тут уже вымыли ее. Лежит свеженькая, розовая. Удивительно, как эти малыши чутки на ласку. Говорят, она уже поверила, что родители ее уехали куда-то работать, и вечером голосок ее звенел, как колокольчик.

Все вроде бы хорошо. Но почему же такая тревога, такая тоска на душе? Почему я вздрагиваю при любом шуме и все чего-то жду, жду?.. Нервы, что ли?

18

Два события: заработал наконец автоклав, и похоронили нашего Василька.

Автоклав пускали с той же торжественностью, с какой когда-то вводили в строй Днепрогэс. Речей, правда, не говорили. Но когда круглая блестящая штука, приспособленная Петром Павловичем для дровяного отопления, засвистела, и манометр показал нужное давление, Мария Григорьевна даже прослезилась, а больные, хотя большинство из них, конечно, и не понимало, что это за машина и для чего она нужна, шумели, галдели, жали руки мастеру. Он принимал эти благодарности торжественно и важно. Об оплате он даже и не заикнулся, и это как-то примирило меня с представителем возрождающейся частной инициативы. Не только меня, но и ребят. Они даже отправились провожать деда, но, не доходя до домика, он завернул их обратно: дескать, летают самолеты, можно попасть под бомбежку.

Василька похоронили тихо. Наш Дроздов, невысокий, сильный дядя, у которого голова будто бы всажена в могучее туловище, кажется, начисто излечившийся после тяжелого ранения в пах, сколотил из топчанных досок гроб, а утром отправился на кладбище и выдолбил в мерзлой земле могилу. Гроб привязали полотенцами к санкам, и мы двинулись по знакомой уже дороге: Зинаида, Мария Григорьевна, да я, да Домка со Сталькой. Я говорила уже тебе, Семен, что путь к кладбищу теперь лежит мимо вашего дома. И опять как-то бросилось мне в глаза, что к калитке ведет аккуратно расчищенная тропка, что окна не замерзли, а над трубой – дым. Словом, мастерская у Петра Павловича явно процветает. Впрочем, какое мне до этого дело.

А вот кладбище, в особенности последний отрезок дороги, это мне запомнилось. Как только прошли людные кварталы, то справа, то слева стали попадаться какие-то маленькие холмики. Сначала не обращали на них внимания, но один такой холмик оказался у самой тропинки, и Сталька вдруг взвизгнула:

– Ма, рука, смотри – рука!

Действительно, рука с развернутой ладонью тянулась прямо к тропе. Тонкая, прозрачная, будто вылепленная из воска.

– Что ж, иные не довозят. Выбьются из сил и оставляют хоронить деду морозу, – вздохнула Мария Григорьевна.

Ну, а на кладбище я пожалела, что взяла ребят с собой. Здесь кто-то все-таки пытался поддерживать порядок: мертвые, как дрова, были сложены под навесом у ворот. Дроздов недаром трудился с рассвета, мы похоронили нашего Василька по всем правилам. Опустили гроб в глубокую яму, забросали малыми комьями земли. Даже когда комья загрохотали о крышку, никто не плакал. Зинаида стояла неподвижная и тоже не плакала. Но возвращаться с нами отказалась. Наказала только Марии Григорьевне:

– Пригляди за девчонкой, а я с ним побуду…

И мы ушли, оставив Зинаиду на кладбище одну среди снегов, у черного продолговатого холмика.

Вечером она не вернулась. И я уже ругала себя за то, что оставила ее там… Даже поделилась своими опасениями с Марией Григорьевной. Но та сидела возле автоклава, с упоением слушала, как шумит и булькает в его сверкающем животе, и ответила только:

– Вернется. Девчонка здесь. Она от нее не уйдет.

Примерно в полночь, когда все спали, скрипнул блок входной двери. Подумав, уже не немцы ли нагрянули, я быстро стала одеваться. По потолку метался отсвет ацетиленовой лампы. Слышался тревожный голос тети Фени:

– Кто, кто там?

– Король жонглеров и эксцентриков, народный артист Приморского района Феодосии один-Мудрик-один.

Он стоял, облепленный с головы до ног снегом. Небольшая пушистая елка, которую он держал, тоже белела и даже сверкала в мертвом зеленоватом свете. Не знаю уж почему, я очень обрадовалась, бросилась к нему. Стала трясти его холодные, мокрые руки.

– Ой, какое чудное деревце! Вот спасибо-то вам! Как вас благодарить?

– А вы и не благодарите, доктор Верочка. Дайте ручку поцеловать. – И рука моя ощутила шелковистое прикосновение его каракулевых усов.

От елки да и от него самого тянуло свежестью, лесом, метелью, снегом. Вдруг вспомнилось комсомольское рождество, которое мы когда-то проводили с тобой, Семен, у церкви девичьего монастыря, что был между «Большевичкой» и «Буденновкой». Ребята из клуба «Текстильщики», наряженные в какие-то белые хламиды и черные мешки, изображали святых и чертей, вспомнила даже глупейшую частушку, которую мы тогда горланили:

Если не было бы бога.

Не была бы богомать,

Не была бы богомать,

Куда б было посылать.

А потом густо повалил снег, и мы, позабыв и бога, и чертей, и религию, с которой надо бороться, и атеизм, который надо было утверждать в сознании масс, – все мы – святые и черти, попы, монахи, керзоны и Пуанкаре – с хохотом и визгом неслись на санях с горы к речке Тьме под торжественный звон могучих колоколов, под пение хора крестного хода и катались в снегу, как щенята… Как хорошо, легко и бездумно тогда жилось. Все ясно и определенно, никаких сомнений, никаких проклятых вопросов… Все это разом напомнила мне елка, на ветвях которой уже сверкали капли растаявшего снега.

– На улице хорошо?

– Погода – смерть немецким оккупантам! – Мудрик вытирал ладонью капли растаявшего снега со своей каракулевой растительности.

– Подождите, Мудрик, я сейчас оденусь.

Сама не знаю, что со мной сделалось, побежала к себе, нашла пальто, накинула платок и, даже опередив Мудрика, выбежала из подвала. Метель крутила, вертела, бросала в лицо снежные хлопья. И было при этом так тихо, что, честное слово, я слышала, как они с мягким звуком ложатся на рукава, на воротник. Кругом – ничего, кроме крутящегося снега, и ощущение – будто подхватило тебя и ты летишь, летишь куда-то вверх. Ни забот, ни хлопот, ни мысли о будущем, ни прошлых, ни грядущих бед. Только вот это кручение снега, эта свежесть морозной зимы.

– Мудрик, о какой елке вы говорили тогда с Василием Харитоновичем?

– Я говорил? – настороженно переспросил Мудрик, явно желая уйти от этого вопроса.

– Вы, – настаивала я. – Помните?

– А, это у полковника, что ли? – делано припомнил он. – Так вот об этой самой. О той, которую принес.

– Нет, не об этой. Я знаю. Мне Василий Харитонович сказал. – Приятно было наблюдать явное смущение этого принципиального наглеца.

– Вы меня за лонжу не дергайте, – сердито произнес Мудрик. – Думаете, если вы вышли со мной на снежок постоять, так у меня шарики за ролики закатятся…

– Вы меня в комендатуре видели?

– Ну, а как же, с той самой, дамой-раскладушкой.

– Поэтому и не верите?

– В кого Вовчик Мудрик не верит, тот лежит на столе в картонных тапочках… А вы не обижайтесь, доктор Верочка, задумал Мудрик такое тройное сальто слепить, какого ни один манеж не знал.

– А что такое сальто?

– О-о-о, это видеть надо…

– Ну, так что же за тройное сальто вы задумали?

– Сказка Андерсена и братьев Гримм. Смертный номер под куполом без лонжи.

– А что такое лонжа?

– Веревка такая, которой циркач страхуется.

Мы вели этот пустой разговор, и как-то трогательно было наблюдать его смущение. В кипении метели я нащупала его руку и пожала. Пожала и испугалась. Он вцепился в нее обеими руками, прижал к губам, а губы у него были горячие, требовательные. Испуг парализовал меня.

– Тогда вы мне по фотографии, –