Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

Старик кипятился до самой двери, пока я его провожала. Волнение его передалось мне, и, чтобы успокоиться, я прошлась по палатам. Тут обычная жизнь: в углу, расположившись возле гладильной доски, выздоравливающие грохотали костяшками, забивая козла: из-за ширмы Сухохлебова доносились голоса Стальки и Домки – там возились с елочными украшениями. Антонина – на дежурстве – тихонько напевала свои частушки…

Мой госпиталь, мои раненые. Свои. Мне среди них легко. Но все-таки почему на мне лежит какая-то тень недоверия? Даже вот в последнем разговоре Иван Аристархович сказал: «Вы его не знаете, да и знать вам его не надо». И не назвал имени. Тут, где-то рядом, идет какая-то скрытая от меня жизнь, действуют таинственные силы, о которых мне, оказывается, и знать не положено… Нет, хватит с меня этого комплекса неполноценности. Сегодня я ему так и скажу.

Дождалась, когда уснули ребята. Затих госпиталь. Тетя Феня сменила Антонину на санитарном посту, принялась нашептывать свои молитвы. Но по расплывчатому световому пятну на потолке я знала – картонная плошка еще светится за ширмой у Сухохлебова. Вот сейчас и поговорим. Тихо ступая, я подошла к его койке. Он лежал на спине, заложив за голову руки. Задумчиво бормотал про себя:

– М-да… Ну что ж… Что тут, Васька, можно сделать?.. Как повернет… Ничего, обойдется… Да, да, да.

Решительно постучала пальцем о стойку ширмы.

– Как, вы? – Мне показалось, что вопрос этот прозвучал не только удивленно, но и радостно.

– Василий Харитонович. – Я изо всех сил старалась говорить решительно и твердо. – Почему вы все мне не доверяете?

– Не доверяем? – Мне показалось, что это произнесено несколько искусственно. Он, должно быть, сам почувствовал это.

– Да, да, – напирала я, не позволяя себе растаять в ласковой теплоте его серых, широко расставленных глаз. – Не доверяете, что-то скрываете, прячете… Эти ваши переглядывания, недомолвки, умолчания… Почему? Почему вы с Мудриком откровеннее, чем со мной? Почему даже Наседкин знает больше, чем я?

От обиды у меня перехватило горло. Чувствую, что еще немного – и разревусь, как дура.

– Вот так раз! Может быть, доктору Вере принять валерьяночку?

– Не отшутитесь, я не маленькая. Думаете, не вижу… Ну почему? Потому, что у меня сидит муж? Да знаете ли вы, какой человек мой муж! – Задыхаясь от обиды, я лезу за пазуху, вынимаю клеенчатый мешочек, в котором ношу на груди документы, бросаю ему на одеяло паспорт. – Вот видите, без минусов. Можете убедиться. Нужны характеристики – спросите у Марии Григорьевны, у Федосьи…

Я понимаю, что перехлестываю через край, но уже не могу остановиться. Голова Сухохлебова беспокойно ерзает по подушке.

– Только не говорите, что я это все выдумала! – прокричала я, и слезы побежали по щекам.

– Нет, доктор Вера, вы не выдумываете, – вдруг произнес он. Взял мою руку, стал тихонько поглаживать. – Вам действительно кое-чего не говорят.

Я попыталась выдернуть руку, но он удерживал ее мягко и вместе с тем крепко.

– Да почему, почему? Побегу и все расскажу немцам? Так?

– Вам уже сказано было, правильно сказано: пчелы делают все, чтобы сохранить матку от любой, слышите, от любой опасности. Чтобы не погиб весь рой. – Он опять погладил мне руку. – На ваших плечах сейчас такая тяжесть, что, если к ней что-нибудь добавить, вы не выдержите…

Это звучало в общем-то правдиво. Но мне казалось – он лжет. И мне стало так горько, что, спрятав лицо в ладони, я разревелась, как девчонка, как дура. Он гладил мне волосы, а я ревела еще пуще. Тогда он заговорил, будто беседуя не со мной, а с самим собою:

– Ну хорошо, давайте рассуждать. Вот я кадровый военный, с самой гражданской форму не снимал. Полковник. Командир дивизии. И вот в разгар войны лежу на койке, как гнилое бревно. И где? Тут вот, в городе, оккупированном гитлеровцами. Это же почти плен. А что может быть для кадрового военного позорнее плена? Что должен сделать командир Красной Армии, коммунист, оказавшись в гитлеровском плену? Уничтожить себя? Правильно. Честно вам говорю, доктор Вера, я ведь хотел застрелиться. Но это не поздно никогда. И я подумал: а может быть, большевик Сухохлебов может еще сделать что-то полезное для нашей победы. Ну хоть самую малость… И мне стало даже стыдно оттого, что тот, легкий, выход пришел в голову… Человек, милый доктор, не побежден до тех пор, пока он сам не признает своего поражения. – Сухохлебов вздохнул. – Нет, доктор Вера, пусть уж каждый из нас в меру сил делает свое дело…

Тут он приподнялся на локте и посмотрел мне в глаза.

– А вы все говорите нам… мне?.. Вот немцы дали вам приказ, под страхом страшных наказаний запрещающий скрывать военнослужащих, коммунистов, евреев. Вы ведь тоже не сказали об этом приказе нам… мне?

Этот самый «бефель» лежал в чемодане, спрятанный там, в детском белье. Я о нем помнила, он пугал и мучил меня, но я как засунула его туда, так с тех пор ни разу и не вынимала. К чему? Слова, выведенные жирным шрифтом: «За неисполнение данного приказа, равно как и любого его пункта, вы будете подвергнуты наказанию по германским законам военного времени», – эти слова я помнила наизусть.

– Откуда вы знаете об этой бумаге?

– От немцев. Из их разговора. Этот Прусак говорил об этой бумаге доктору Краусу.

– Вы знаете немецкий?

– Мы учили его во Фрунзенке. Но это было давно, в начале тридцатых годов. Половину перезабыл… Но этот-то разговор я понял… Так вот почему вы мне о нем не сказали? – Серые глаза смотрели с ласковым упреком.

– А для чего? Я нарушала этот приказ уже в тот момент, когда он был мне передан. Вы это знаете.

– Не хотели нас волновать?

– А зачем?

– Не хотели взваливать на нас новые тяготы? Вот и мы не хотим. Давайте, доктор Вера, распределим роли: ваше дело – медицина, мое – война. И не будем друг другу мешать. Лады? Согласны?

Он что же, советуется со мной? Это ново. Я смотрела на него во все глаза.

– И еще, – снова заговорил он. – И еще – вы мать, с вами дети. Двое детей…

– Но ведь у многих дети. У вас, например… Вы говорили Домке…

– У меня нет детей, – сказал он, и мне показалось, что голос его дрогнул.

– А семья?

– Это уже детали… Впрочем, у меня нет и семьи… Так вернемся к нашему разговору. Правильно, вас не посвящают в некоторые сугубо боевые дела, но не потому, что вам не верят. «Слушайте сюда», как говорит Мудрик. На вашей ответственности госпиталь, столько жизней! Все мы здесь ходим по острию бритвы, но если оступится кто-нибудь из нас, вы лишитесь всего-навсего одного-двух больных… А оступитесь вы – госпиталь лишится сразу и начальника, и хирурга. Разница? Впрочем, для тех дел, о которых с вами не говорят, вы и не годитесь. Да, да, и не обижайтесь. Вы так же прямы и простодушны, как этот ваш расчудесный Иван Аристархович… Кстати, я за него очень беспокоюсь. Вы знаете, немцы предложили ему пост в бургомистрате, а он не только отказался, но, обидевшись, наговорил им такого… Ну, так как же, вопрос о недоверии исчерпан?

Какой же тягостный груз снимал он с меня. Будто раскрывал дверь и впускал в наши подвалы свежий морозный воздух… Но с ним-то с самим что? Почему сразу затосковали его глаза, когда я спросила о детях? Вот и сейчас – говорит, а глаза грустные, беспокойные. Не утерпела, спросила:

– А где же ваша семья?

Он приподнялся на локте, сунул руку под подушку. Из-под матраца на миг глянула рукоятка пистолета. Но достал он не пистолет, а старую, выгоревшую фотографию. Не без труда можно было рассмотреть на ней угол грубо сколоченной террасы, крупную женщину в вышитой кофте, сидевшую на ступеньках, девочку в возрасте моей Стальки. А рядом, опираясь о точеный столбик, стоял высокий военный, с резким, волевым лицом и бритой головой. Он, этот мужественный военный, к гимнастерке которого были привинчены два ордена Красного Знамени и медаль «20 лет РККА», так мало напоминал сегодняшнего Сухохлебова, что я чуть было не спросила: «Это вы?»