Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

с другими был схвачен инженер Блитштейн. Его больную жену сорвали с постели. Инженер сам отнес ее в крытую, обитую железом машину. Но трех его дочек прячут где-то в рабочих общежитиях, и полицаи, упустившие их, прочесывают сейчас комнату за комнатой.

Известие это не выходит у меня из головы. Оставшись в своем «зашкафнике», я вспоминаю глаза Блитштейна: «Не поговорите ли вы с комендантом?» Ну как и о чем могла я говорить? А может быть, все-таки могла? Да нет же, господи! Эта актриса права, при слове «раса» они теряют все человеческое. Ведь это только представить себе – больную, пораженную инфарктом, срывают с постели. Значит, правильны слухи, что многие сотни евреев и цыган расстреляны и зарыты в противотанковых рвах…

От жутких мыслей этих отвлекает меня разговор ребят, доносящийся снаружи.

– Говорят тебе – поди и скажи, – настаивает Домка. – Вера – начальник, ей все знать надо.

– Опять плакать будет. У нашей Веры теперь нервы совсем никуда, – по-взрослому, покровительственным тоном Марии Григорьевны, отвечает Сталька.

Я вышла к ним. Оба притихли, будто я застала их за чем-то предосудительным. Стоят, смотрят друг на друга: говорить или нет? Потом Сталька набирается храбрости и произносит таинственным шепотом:

– Ма, она там опять с Васильком разговаривает, говорит ему: «Тебе костюм-то все равно ни к чему, а Лешке Капустину как раз впору. Не серчай уж на мать…»

Нет, я, конечно, не расплакалась, хотя, честно говоря, слезы и подкатывались к горлу. Меня отвлекла неожиданно мелькнувшая мысль: ведь права, права Мария Григорьевна. Зинаида принесла самые дорогие ей вещи. Разве этим она не показала всем нам, как мы сможем одеть наших людей? Я сейчас же послала за ней Стальку. Та привела ее за руку, и я сразу увидела, что это уже не прежняя раздавленная своим несчастьем женщина. Она напоминала человека, перенесшего тяжелую болезнь и делающего первые, неуверенные шаги. И глаза были не сухие, а влажные.

– Спрашивали? – тихо, но все-таки не безразлично произнесла она.

– Звала. Хочу поблагодарить. Спасибо, Зина. Одного одела. Но ведь сколько их у нас!

– Так у меня ж больше ничего нет, – с обидой произнесла женщина.

– А я и не прошу вещи, я прошу совета: как быть? Понимаешь, Зина, вот случись что – голые же люди, в халате на мороз не выбежишь.

– Это верно, это да… У меня еще от Василькова отца куртка телячьего меха, только молью сильно потрачена, а надевать можно. И валенки, Васильку берегла, а теперь… – Обильные крупные слезы побежали из глаз, она бросилась ко мне на грудь, и худенькое ее тело так и затрепетало от рыданий.

Тут я не выдержала. Обнялись, заплакали дуэтом, а потом к нам присоединилась тетя Феня. Каждая плакала о своем. И знаешь, Семен, как они нам помогают, эти бабьи слезы!.. Через полчаса, зареванные, с распухшими физиономиями, мы втроем сидели рядком у меня на кровати, а Мария Григорьевна, устроившись перед нами на табуретке, критически слушала наш план похода по рабочим общежитиям и поселкам.

– Худо, ой худо живут люди! С голоду пухнут, с простуды мрут, – рассказывала Зинаида о своей вылазке. – Что на улице, что в спальнях – один мороз.

– А душа-то, чай, не замерзнет, душе, ей ни холод, ни зной не страшен, – частила тетя Феня. – Тронь нашу сестру за душу – она и раскроется. Сказано ж в Писании: «Рука дающего да не оскудеет…» Дадут, истинный бог, дадут.

По нашему плану каждая женщина пойдет туда, где жила, где ее знают и не заподозрят в каком-нибудь корыстном побирушничестве. Я тоже вызвалась было идти, но все трое воспротивились: «Вам нельзя».

– Матка – она должна в улье сидеть. Ей из улья вылетать невозможно. Без нее вся семья пропадет, – категорически заявила тетя Феня.

На посту мы оставили Антонину: она чужая, ее в этих краях никто не знает, а остальные чем свет вышли в этот поход за одеждой.

Теперь немножко о наших продовольственных делах – ведь тоже выкручиваемся. Запасы, отысканные под завалами, правда, отсырели, но дают возможность хоть как-нибудь кормить людей. А это главное. Наши ходили за город, туда, где под снегом лежат битые лошади. Нашли. Раскопали. Пилой отделяли от туши мясистые части. Привезенную на санях мороженую конину посолили. Кадок, конечно, не было. Куски погружали в ванны, которых в развалинах сколько угодно. Так что теперь наш знаменитый «суп рататуй» варится с мясом.

Крупа и горох сильно засорены мышиным пометом, но Мария Григорьевна заставляет всех, кто может, перебирать крупы, и вот теперь в иной час палаты представляют странное зрелище: все, и женщины и мужчины, сидят на койках над тарелками и выбирают черные катышки. Не работают лишь те, у кого повреждены руки или кому мешают глазные повязки. Особенно потешно смотреть на Сухохлебова, который делает это очень серьезно, насадив очки на длинный нос. Вид у него при этом задумчивый, сосредоточенный, какой, вероятно, бывал, когда он обдумывал над картой какую-нибудь военную операцию. Углубившись в это занятие, он что-то бормочет, о чем-то сам с собой спорит, в чем-то сам себя убеждает, и слышно: «М-да… Ну что ж… Бывает, бывает… Так правильно… А может…» Но мы к этой его манере привыкли, даже не замечаем.

Я уж тебе говорила, что Сухохлебов человек сосредоточенный, немногословный, но при всем том очень любит смеяться. Смеется сочно, громко. Например, сегодня утром его «хо-хо-хо» вдруг раскатилось по всем палатам. Что такое? Лежит и грохочет. Возле него Домка тоже весь трясется и даже визжит от смеха, а рядом Сталька, смущенная, надутая.

– В партизаны… Почему не ушел в партизаны? – басит Сухохлебов – и опять «хо-хо-хо».

Первопричиной всему тетя Феня. Она ведь у нас умница. Глядя на нее, ты нипочем не поверил бы, Семен, что эта деятельная, болтливая старуха – бывшая монашка из разбежавшегося монастыря. Когда-то, в двадцатые годы, пришла она к нам в Больничный городок проситься на работу. Профессия «монашка» не очень-то украшает анкету. Были, конечно, возражения, но Кайранский, старик с характером, настоял на своем, взял на свой страх и риск. И не ошибся. Человеком она оказалась смышленым, исполнительным, добрым. Набожность ее выражается разве лишь в том, что она к месту и не к месту тычет разные божественные пословицы и поговорки. У себя под подушкой хранит иконку богоматери и крестик с распятием Иисуса. Мы уже привыкли и знаем, что, когда все засыпают, она достает этих своих богов и потихоньку молится. И вот Сталька, оказывается, нашла этот крестик и пристала к старухе, – кто, что да почему? Что такое боженька, она, несмотря на все богословские усилия тети Фени, так, кажется, понять до конца и не смогла. Разве советскому ребенку все эти сказки объяснишь? Волшебник? Нет. Фокусник? Нет. Учитель? Нет. Не понимает – и все. Ну старуха и решила, так сказать, все осовременить. Дескать, жил-был такой хороший молодой человек, единственный сын у матери, родился без отца.

– Как Василек у тети Зины? – спросила Сталька, тут же переведя все в практический план.

Старуха смутилась.

– Ну, вроде бы так. Был у него отчим, плотник…

– Стало быть, он из рабочих? Пролетарского происхождения?

– Ну ладно, скажем, из рабочих, – опять согласилась тетя Феня и начала рассказывать, что стоял он за бедных, что агитировал людей против богачей и что богачи, договорившись с римскими оккупантами…

– С фашистами? – не унималась Сталька.

– Ну, ну, с фашистами тогдашними, ладно… Видели они, что простой народ за ним пошел, – испугались. Продал его один стрикулист. Иудой звали. Ну, полицаи тогдашние его арестовали, а комендант велел прибить его к кресту.

Эта версия Стальку удовлетворила. Но хитрый этот лисенок почувствовал: что-то тут все-таки не так. И вот сейчас подошла к Сухохлебову и спрашивает:

– А почему он не ушел в партизаны?

– Кто?

– Да этот самый дядька, Христос… Организовал бы отряд и показал бы им…

Вот, оказывается, они и потешались над этим новым богословским толкованием. Ах, Семен, ну и ребята у нас!.. Это вдруг напомнило мне, как Домка, когда он такой же крохой был, помнишь, озадачил тебя вопросом: «Па, что такое эпископ?» Ты удивился: «“Эпископ”? Что это за слово такое? Где ты его взял?» А он: «По радио сказали. Вот микроскоп знаю: это когда что-нибудь маленькое смотреть.