Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой

Телескоп – когда на звезды. А вот для чего же эпископ?» Мы оба думали, думали. Наконец ты спросил: «Да что же по радио-то говорили?» А Домка «эпископ Кентерберийский» и что-то там еще. Помнишь это? Ты еще потом об этом всем рассказывал. Ну так вот, тогда «эпископ», а теперь Иисусу Христу предлагается партизанить…

Да, кстати, у Сухохлебова родилась смешная и, кажется, совсем неглупая идея. Утром Иван Аристархович принес еловую ветку, подобранную где-то на дороге. Поставил ее в пузырьке на тумбочку Сухохлебова. Сталька увидела – раскудахталась: «Какая красивая веточка, как хорошо пахнет!» Стала вспоминать елки, на которых танцевала. Так вот и пришла мысль: устроить у нас елку. Ни больше, ни меньше!

Я было подумала – он шутит: в наших подвалах, в оккупированном городе… да вы что, друзья мои, с ума сошли! Но Сталька ходила за мной и скулила: «Ма, елку! Ма, елку!» Домик басит: «Ма, разреши». Сухохлебов улыбался:

– Товарищ начальник, поддерживаю их ходатайство.

– Ну, где же вы возьмете-то ее?

– Найдем.

– А чем украсить?

– Придумаем.

Ну что с ними сделаешь! Разрешила. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Думала – пошумят, посуетятся, помечтают и бросят.

И что же ты думаешь, Семен? Начали действовать. Деревцо упросили достать вездесущего Мудрика. Я не видела его с тех пор, как встретилась с ним в комендатуре, но догадывалась, что он у нас бывает, во всяком случае, побывал, потому что Сухохлебов однажды вдруг спросил меня:

– Какое же все-таки впечатление осталось у вас от нового военного коменданта? Что за человек? Это важно знать.

Вопрос удивил. Ведь я ему давно рассказывала.

– Так, старый тюфяк. Язва желудка у него.

– Насчет язвы – не знаю, а вот что тюфяк – тут, к сожалению, ваш диагноз неправилен, доктор Вера, – задумчиво ответил Сухохлебов. – Ошибаетесь. Это умный, твердый, злой враг.

– А вы откуда знаете?

– Сорока на хвосте принесла.

И эта самая сорока возникла почти сразу же после этих слов из-за ширмы, которой мы отделили койку Сухохлебова. Мудрик, как всегда, появился неожиданно. Он, вытянувшись, словно на нем были не обноски с чужого плеча, а строгая военная форма, весело доложил:

– Старшина Мудрик явился, товарищ полковник.

– Являются ангелы на небе, а старшина Мудрик прибыл, – поправил Сухохлебов. И легкая улыбка осветила его лицо. – Вам поручается особо важное задание насчет елки.

Мудрик почему-то смутился, вопросительно взглянул на Сухохлебова и, как мне показалось, повел глазами в мою сторону.

– Виноват, не понял.

– Елку, деревце. Хотим здесь праздник для раненых организовать. – И он показал на таз, куда были уже собраны пузырьки, мензурки, какие-то пуговицы и пряжки – словом, все, что могло в наших условиях блестеть и сверкать. Сталька с Домной ко всему этому добру уже привязали ниточки. – Видите, Мудрик, какие у нас сокровища. А самой елки нет.

Мне показалось, Мудрик вздохнул с облегчением.

– Ах, вот что! Виноват, лопухнул, подумал, что вы…

Теперь уже Сухохлебов остановил его многозначительным взглядом, и он, будто споткнувшись, не кончив фразу, стал смущенно тереть свою густую бороду.

Что такое? Какие у них там особые дела? И почему они мне их не доверяют?

– Володя, а где же ваши костыли? – мстительно спросила я.

– Берегу для официальных встреч, товарищ начальник. У меня не столь роскошная фотография. Меня без очереди к фашистскому начальству не пропускают. – И он озорно сверкнул зубами.

Как же больно он меня уколол! А тут еще Антонина! Раз Мудрик здесь, и она вертится возле, как оса у блюдечка с вареньем. Отбивает даже от нетерпения чечетку. Заглядывая за ширму, она чуть ее не опрокинула.

– Ух, Антон, я, кажется, сейчас все твои веснушки перетасую! – с деланной сердитостью рявкнул на нее Мудрик.

Малое время спустя раздалось это самое «фю-фю-фю», и они ушли. А я вот, Семен, никакими делами не могу отогнать от себя чувство обиды. Я ведь и раньше замечала, что Сухохлебов что-то от меня прячет. У него какие-то особые дела и с Мудриком, и с Антоном, и с некоторыми из раненых. Сегодня это проявилось как-то особенно обидно. Ведь я как-никак начальник госпиталя, а они скрытничают. Почему? Ответ один: не доверяют. И это страшно обидно. Неужели даже здесь, где человека проверяет каждый прожитый день, где все мы как под рентгеновским лучом, то обстоятельство, что мой муж сидит, влияет на отношение людей? Или это так кажется? Может, я все это придумала? Нервная, мнительная стала, самой противно.

Нет, эту занозу надо вынуть. Вынуть сразу. Просто пойти к Сухохлебову и спросить. И сделаю я это сейчас же. Немедленно.

Встала. Оправила халат. Заглянула в стеклянную дверь шкафчика, служащую мне зеркальцем, и вдруг поймала себя на том, что прихорашиваюсь. Этого только не хватало! Рассердилась. Решительно шагнула за порог. Но Сухохлебов, как всегда, был не один – из-за ширмы торчали старые, подшитые валенки Ивана Аристарховича. Слышалось его взволнованное частое кхеканье.

– …Отказался, наотрез отказался, Василий Харитонович. Ишь что придумал! Так я ему и сказал: «Забудь и мыслить об этом. Советскую власть исповедую, работаю, сил не жалею, но чтоб такое – нет. Нет и нет!»

Ну вот, опять. О чем они? Почему старик так встопорщился? Что ему ответил Сухохлебов, слышно не было. Но Иван Аристархович продолжал с прежним запалом:

– И вам, Василий Харитонович, отвечаю: нет, нет и нет… «Для пользы дела…» Вот мои руки – возьмите. Вот моя башка, надо будет – берите башку… А совесть – нет. Совесть – это мое, никому имени своего на старости лет марать не дам. Русский человек Иван Наседкин в гитлеровских начальничках ходить не станет. Ишь придумали… Да если это за фронт, до дочерей моих дойдет! Нет… Да жена б, Василий Харитонович, на порог меня не пустила, поганой метлой из собственного дома выгнала бы…

– Ну как знаете, Иван Аристархович, к такому делу неволить никто не может, – произнес Сухохлебов, и это я расслышала. – Что ж делать, так и ответь.

– И ответил уж так, именно так и ответил… кхе… кхе… – Скрипнула койка, над ширмой показалась седая голова Наседкина. Он прошел было мимо меня, но вернулся. – Вас, Вера Николаевна, простите за вопрос, немцы не вербовали? Ну, там, у коменданта, когда вы эти штуковины, «аусвайсы», что ли, получать ходили? Вы ведь, Мудрик говорит, и у коменданта были…

У меня даже колени похолодели. Ну вот, и обвинение готово: оставалась у немцев, водила дела с штадткомендатурой, знакома с комендантом.

– Да нет же, нет! – закричала я. – Ланская свидетельница. Просто она затащила меня к нему поскорее оформить «аусвайсы».

Потом мы сидели с Иваном Аристарховичем на клеенчатом диванчике в уголке приемного покоя. Он был все такой же встопорщенный, смятенный, испуганный.

– А меня вот вербовали. Этот комендант и еще там какой-то маленький, похожий на суслика в пенсне. Сначала заговорили о наседкинских домах, мельнице. Вон куда метнули… Дескать, вас большевики обобрали, избирательных прав лишили. А потом… кхе-кхе… потом… кхе-кхе… – От волнения он прямо давился этим кхеканьем. – Потом предложили стать заместителем бургомистра по здравоохранению и санитарии… Вон как! Ваш род, мол, в городе помнят и уважают… Род! Видали! По-ихнему вышло, раз батька твой четверть века назад мукой торговал, так я родину продавать буду. Кхе-кхе-кхе…

Старик опять захлебнулся в кхекании.

– Отказались?

– Ну, а как же… Так и сказал: «Русская совесть не товар, господа хорошие. Она не продавалась, не продается и продаваться не будет…» Но немцы – черт с ними! Откуда им историю нашу знать. Ведь и наш-то один человек, вы его не знаете и знать вам его не надо, тоже говорит иди, мол, Иван Аристархович, делай вид, что им служишь. Для дела, мол, для победы нужно. Для победы? Жизнь отдать для победы – это одно. А имя, честь – другое. Это они видали? – И он показал большой волосатый кукиш, не поймешь уже и кому.

Иван Аристархович всегда у нас воплощенное спокойствие. Никогда таким я его не видела. Яростно дергая кончики моржовых усов, он совал их в рот, покусывал и все не мог успокоиться.

– Заместитель бургомистра. Этого самого подлеца Севки Раздольского, вон чей заместитель. Ну-ну… Дожил.