Острова - Григорий Михайлович Кружков

Недаром Мандельштам главным в искусстве считал «прятки и жмурки духа». Как это совместить с его же «хищным глазомером простого столяра»? А вот так — берите и совмещайте: в области идей лучше всего совмещается несовместимое.

Итак, на ощупь, почти вслепую я стал переводить один из главных шедевров Китса, «Оду Греческой Вазе»:

О строгая весталка тишины,

Питомица медлительных времен,

Молчунья, на которой старины

Красноречивый след запечатлен!

Начало далось мне легко. Так, с налета, идя на звук, я добрался до последней строфы; я понимал, что она самая важная, ударная.

О Attic shape! Fair attitude! with brede

Of marble men and maidens overwrought…

Я не знал, что такое Attic, не знал, что такое attitude и, конечно, что такое brede. Но звук вел меня, и я ничтоже сумняшеся написал:

Высокий мир! Высокая печаль!

Навек смирённый мрамором порыв…

Я бы и сейчас лучше не перевел. Оказались не нужными ни «аттический образ», ни «прекрасная стать». Два раза повторенного слова «высокий» с пришедшей ниоткуда «печалью» — хватило. Когда же я пытался сжульничать, подсмотреть из-под платка, что там происходит дальше, я попадал впросак. Потому и пришлось мучиться годами над продолжением строфы, переделывать и переделывать, пока я не решился и не забыл полностью, что там было «на самом деле». Тогда, наконец, получилось.

Высокий мир! Высокая печаль!

Навек смирённый мрамором порыв!

Холодная, как вечность, пастораль!

Когда и мы, дар жизни расточив,

Уйдем — и вслед несбывшимся мечтам

Опять придет надежда и мечта,

Тогда, не помня о минувшем зле,

Скажи иным векам и племенам:

«В прекрасном — правда, в правде — красота;

Вот всё, что нужно помнить на земле».

Вторая строка тоже заслуживает внимания с точки зрения перевода. Из оригинала тут только слово «мрамор». «Смирённый мрамором порыв» — чистейшая отсебятина, но кто мне скажет, что эта отсебятина здесь неуместна и что она не продолжает мотива «печали» в первой строке (такой же отсебятины)? Да, конечно, я вчитал сюда мысль о превращении жизни в искусство. Но разве ее не было у Китса?

И главное: эти строки естественно вытекают из предыдущего, а из них легко и естественно вытекают следующие строки: «в прекрасном — правда» и все остальное. Самая страшная, фатальная болезнь перевода — закупорка его кровеносной системы.

10

Между тем шло время, и срок моего пребывания в аспирантуре подходил к концу. Я уже чувствовал, что в институте меня не оставят. Через много лет в американской памятке для первокурсника я прочел: «Обязательно найдите среди преподавателей того, кто был бы лично заинтересован в вашем выживании». А у меня, в сущности, не было даже научного руководителя. Арбузов с самого начала сказал: «То, чем я занимаюсь, такое рискованное дело, что я не могу вам это предлагать, боюсь подвести». Предполагалось, что я сам найду себе тему для диссертации. Это было в чистом виде: «найди то, не знаю что».

Подойти к кому-то из «взрослых» и попросить совета мне в голову не приходило — сам с усам. Наверное, я еще и стеснялся: дичился. Это было не столько прирожденной чертой, сколько социальной неотесанностью, усугубленной отсутствием опыта академического общения — ведь университет я прошел практически экстерном.

Эйфория, которая у меня была поначалу, постепенно рассеивалась. Другие аспиранты двигались к цели, публиковали статьи, размеренно, главу за главой, двигали свои диссертации к победной черте. Все было очень деловито, ясно и скучно. Большинство из них жили в Москве. Приезд в институт на пару дней, консультация с шефом, анекдоты, покер далеко за полночь — и покатился обратно в Москву.

Какой там Аксенов с Баталовым! Какие «Девять дней одного года»! Гуманитарным духом у нас даже не пахло. Но что было хуже всего: тот прорыв к тайнам Вселенной, ради которого я пошел в физику, откладывался на неопределенное время, его не было видно даже на горизонте. Наоборот: чем больше накапливалось экспериментов, чем оригинальней строились модели, тем запутанней и хаотичней становилась общая картина.

В науке всегда считалось, что объяснить, значит, свести сложное к простому. Но то, что происходило физике в последние десятилетия, — это непрерывное усложнение, и не только экспериментальной картины, но и поспешающей за ней теории. Прежде всего, было постулировано существование трех видов кварков: «нижнего», «верхнего» и «странного», из которых состоят все сильно взаимодействующие частицы: протоны, нейтроны и так далее. Каждый из этих кварков несет свое особое свойство («аромат»), которое должно сохраняться. Потом, когда у физиков перестало сходиться с опытом, стали увеличивать количество «ароматов»; добавили еще «очарование» (charm), «красоту» (beauty) и «истинность» (truth). Итого кварков стало шесть. Гарантии того, что не обнаружатся еще и другие типы, никто дать не может.

Разумеется, для кварков потребовалось особое силовое поле, а для поля — собственные кванты, глюоны, они добавились к фотонам и мезонам. Теоретикам удалось создать схему, в общих чертах описывающую всю эту картину, ее назвали Стандартная модель. В ней фигурируют множество констант (десять или больше), специально подогнанных к результатам эксперимента. Излишне говорить, что в фундаментальных теориях такого быть не должно. Например, теория всемирного тяготения оперирует одной-единственной постоянной величиной k, описывающей всё — от падения сосульки до вращения планет. Специальная и общая теория относительности — только скоростью света с. Квантовая механика — одной постоянной Планка h¯.

А здесь получается: чуть что не так — одно подправим, другое подлатаем, тут уберем, там надставим. Какая-то портняжная мастерская, а не теоретическая физика.

Можно ли представить себе, что Природа, обустраивая мир, сказала себе: «Итак, число измерений пусть будет четыре. А дополнительные параметры возьмем, например, такие: 13,04… 0,201… 2,38… 1,20 — ну, и так далее, по мере надобности». Неужели же нам теперь радоваться: «Ах, как это верно, госпожа Природа! Как это вы хорошо придумали!»

Нет, эстетическое чувство бунтует. А ведь у Китса недаром сказано: Beauty is truth. Конечно, он имел в виду не эти дурацкие кварки beauty и truth, а просто: «Красота есть истина». Ладно, допустим, Джон Китс вам не авторитет; но разве великий Поль Дирак не сказал