Острова - Григорий Михайлович Кружков

Изгнаны лучшие люди, у власти стоят негодяи…

И еще вот это:

Трудно разумному долгий вести разговор с дураками,

Но и все время молчать — сверх человеческих сил.

И о народе, которым легко манипулируют демагоги и тираны:

Смело ногами топчи, стрекалом коли, не жалея,

    Тяжким ярмом придави эту пустую толпу!

Право, другого народа с такою же рабской душою

    Нет среди тех, на кого солнце глядит с высоты.

Не отсюда ли, из элегии Феогнида, и пушкинское:

К чему рабам дары свободы?

Их нужно резать или стричь.

Наследье их из рода в роды —

Ярмо с гремушками и бич.

В ту пору невежество мое было широко и многогранно. О том, что делается в стране и в мире, я не подозревал. Об арабо-израильской войне 1967 года даже не слышал, о вторжении в Чехословакию узнал совершенно случайно, и то лишь потому, что в тот момент оказался совсем близко к месту событий.

А было так. Летом 1968 года меня, аспиранта-первокурсника, послали на физическую конференцию в Кяэрику, возле Тарту. Когда она кончилась, я решил «сгонять» в Ужгород, посмотреть на горы. За день все облазил вокруг и поздно вечером сел в поезд, чтобы ехать обратно в Москву. От политики был далек, как от Луны, газет, радио не читал и о чехословацкой операции ничего не знал. В сидячем ночном вагоне были только двое, я и какой-то солдатик, с которым мы долго курили в тамбуре. Он был не столько хмелен, сколько на каком-то нервном взводе, ему нужно было выговориться: «Нет, ты смотри, — говорил он, — что нам еще оставалось? Ведь с западу уже перли войска вермахта, мы же защищали чехов!» Он сам себя убеждал в этом, но что-то не сходилось. Рассказывал, как страшно было в Праге, какая ненависть их окружала, как они спали в обнимку с автоматами. Мне казалось странным, что парень не может сложить два и два и понять, что их обманули. Теперь я думаю, что это просто не умещалось в его простом, может быть, деревенском сознании. Просто не могло уместиться.

И о том, что восемь человек вышло на Красную площадь с протестом, с лозунгом «За нашу и вашу свободу», я не знал ровным счетом ничего. С Наташей Горбаневской, участницей той демонстрации, мы подружились в Париже через много лет, незадолго до ее скоропостижного ухода. Маленькая, энергичная, веселая, несмотря на годы и сложности со слухом. Из-за сердца ей нельзя было пить, но мы все же выпили бальзамчика из маленького фиала, накапав себе в рюмки по чуть-чуть, как пьют валерьянку. Она жила в муниципальмой бесплатной квартирке, однокомнатной, с такой кухонькой, в которой больше одного человека не помещалось; спала, как собачка, на матрасике, положенном прямо на пол. Маленькая собачка — до смерти щенок.

Она в одиночку вырастила двух прекрасных сыновей; от кого — это была тайна. Silence and secrecy, как говорил Метерлинк. Она кормила меня телячьим супчиком, сваренным между двумя стихами. В этом супчике была наивность и нежность.

7

В 1973 году А. Тарковский написал предисловие для моей подборки в ежегодном альманахе «День поэзии». Там, в частности, говорилась:

«Как известно, живое существо в своем развитии переживает стадии развития своего вида. Редкие русские поэты в своем детстве переживают ломоносовский классицизм, но романтизма им не миновать. Не миновал его, как мы видим, и Григорий Кружков. Пусть это так, пусть в своем стремлении к преувеличенной изобразительности он делает даже ошибки против языка („зажмурил“ вместо „зажмуривал“), но его муза при всем том свежа и привлекательна, дерзость ее на поверку не оказывается наглостью и смелость — нахальством».

А в заключение следовал такой пассаж:

«В молодом романтизме есть своя прелесть. Юрий Олеша когда-то воскликнул: „Как хорошо быть молодым и ездить на велосипеде!“ Я тоже в том возрасте, когда езда на велосипеде представляется нам романтической. Велосипедистов очень много. Очень много молодых поэтов. Григорий Кружков принадлежит к тем из них, в кого верится, хоть он и сам будто любуется своей способностью вертеть педали. Верьте мне, это будет хороший поэт. В его стихах есть залог той свободы выражения чувств, без которой подлинная поэзия немыслима. — Арсений Тарковский».

Милый Арсений Александрович! Теперь и я в том возрасте, когда езда на велосипеде кажется романтической. Но мудрость советует все же не рисковать. Три года назад я не послушался ее совета, взгромоздился, как дурень, на чужой велосипед — и не где-нибудь, а на горной итальянской дороге. Результат: одна сломанная лопатка и два ребра. Хорошо еще, что скала, в которую я врезался, не пострадала.

О том, что было дальше, вспоминать смешно и обидно. Хотя, в сущности, все объяснимо. Публикация всегда стрессовый момент для автора — для кого больше, для кого меньше. Ведь лирическое стихотворение, по сути, акт эксгибиционизма. Так что стихотворцу нужно иметь очень крепкие нервы. А с этим у меня всегда были проблемы. Потому и вышло, что обе первые подборки обернулись для меня жгучим стыдом: там я был опозорен ложью, здесь — похвалой не по заслугам.

Я не знал тогда и не понимал, что Тарковский вообще был добр в своих отзывах, отнюдь не только на этот раз. Я воспринял всё слишком всерьез — и сам наложил на себя бремена неудобоносимые — решил до тех пор не являться к Арсению Александровичу, пока делом (стихами) не оправдаю, не отработаю его аванса. И не приходил, и не виделся больше до самой кончины поэта. Можно ли было придумать большую нелепость? Сам себя обокрал и обездолил.

А ведь Феогнид наставлял своего Кирна держаться как можно ближе к достойным людям: От благородных и сам благородные вещи узнаешь. А Константин Батюшков — тот прямо велел «прилепляться» к мудрым и повторял слова Исуса, сына Сирахова: «Аще узриши разумна, утренюй к нему и степени дверей его да трет нога твоя». То есть ходи к нему с раннего утра, да изотрут подошвы твои порог дома его.

8

Между тем дремлющая почка перевода, которая с ранней юности никак не давала о себе знать, неожиданно очнулась и стала подозрительно набухать. Причиной была