Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

им и в труде. Отсюда понятно, что труд регулировался не столько заработной платой, собственной выгодой и принуждением, сколько высшими религиозно-этическими нормами. И если праздность есть грех, то еще большим преступлением является ростовщичество: «деньги не могут родить денег». Начиная с IV века, церковь последовательно, целым рядом соборных постановлений, запрещает взимание процентов на капитал. Уже Арльский собор 306 года определяет, что клирики, дающие деньги за проценты, должны быть отлучаемы от церкви; а один из канонов Латеранского собора (1179 г.) повелевает, «чтобы заведомые ростовщики не допускались к причастию и, если они умрут, пребывая в своем грехе, чтобы их не хоронили по христианскому обычаю, а священники – не принимали от них пожертвований». Такое отношение к ростовщичеству сохраняется в Западной Европе (за исключением Италии) до XV–XVI веков – до эпохи Реформации. С неменьшей тщательностью этического заподозривания рассматривались вопросы о частной собственности и торговле, о способах установления справедливых цен, о распределении земель. Вообще, хозяйственно-экономическую жизнь средневековье стремится рассматривать под знаком Божественного, а не «только человеческого» права. И потому натуральное хозяйство надолго остается исполненным более личных отношений, «не облекаясь в костюм общественных отношений вещей, продуктов труда» (К. Маркс).

Иными словами, средневековая культура не хочет знать ничего обособленного или нейтрального по отношению к Богу. Нет ничего, что не имело бы Бога своим центром. Нет и не может быть подлинного знания «самого по себе». Ибо знание не есть цель, но следствие соединения человека с Богом. Знание становится греховным, если оно не ведет в конечном счете к познанию Бога. И поскольку Бог есть начало и конец всех вещей, то и все науки должны подчиниться главнейшей из наук – теологии. Но самое важное при этом – смотреть на мир «взором Божиим» (Св. Максим Исповедник), – то есть тем целостным, исключающим частичные, «посторонние» точки зрения, взглядом на мир, который христианские аскеты называли «оком единственным». Именно эта позиция по отношению к бытию и создавала единую тео-центрическую картину мира.

3

Но вот с эпохой Возрождения рождается иной взгляд. И вместе с ним начинается новая эпоха европейской истории. Теперь человек полагает себя высшей ценностью мироздания. Мир открывается ему как широкое поле для проявления его собственных возможностей. И постижение этого мира находится в зависимости не столько от Откровения, сколько от человеческого разума и воли. Кажется, что человеческие силы близки к божественным. Человек захвачен своей стихийной мощью – он внутренне свободен, ему все дозволено и всё ему принадлежит. Как знаменательны слова итальянского гуманиста XV века Марсилио Фичино: «Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь, не зависящее от его власти… Он повсюду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается как Бог всюду… Кто станет отрицать, что гений человека… почти такой же, как у самого Творца небесных светил и что он… мог создать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал». Жадное влечение к тайне бытия заставляет новоевропейского человека раздвигать пространства: он пересекает океаны в кругосветных путешествиях, посредством телескопа преодолевает естественную ограниченность зрения, чтобы увидеть беспредельность Вселенной.

Но еще большим выразителем нового духа явилось искусство. Художник открывает природу и человека так же, как ученый открывает законы мироздания. И здесь его интересует всё: и мифы древности, и памятники античности, и мудрость «божественного Платона», и научное построение перспективы, и анатомические познания, и мир душевных переживаний. С его экспериментирующим и эстетическим подходом к реальности меняется сама система мышления и языка, рождаются новые цели, задачи, потребности. Под напором нового подхода к миру неудержимо рушатся сложившиеся в старину каноны. И неудивительно, что для художника эпохи Возрождения оттесняется и умирает священное, иератическое искусство. Живопись и скульптура выходят из храма в мир – теперь они служат тому, чтобы возвеличивать красоту и мужество человека, прославлять художника (целая его одной из важных точек в отсчете истории), украшать многолюдные площади и частные жилища. Картина сменяет икону, золотой фон – символ духовного неба – заменяется пейзажем, метафизическое изображение пространства – иллюзионистической перспективой1. Открывается красота природной жизни и телесных форм. Средневековый мир становится чужим, непонятным, «варварским». Вазари с насмешливым пренебрежением говорите средневековой храмовой росписи, где экстатические фигуры святых изображены «стоящими на цыпочках, с безумными глазами и распростертыми руками»…

Правда, храм еще долгое время остается центральным местом в городе. Однако смысл и назначение его существенно меняются – теперь это не только место богослужения, но и народный форум. Здесь происходят диспуты на философские и политические темы, устраиваются театральные представления, концерты и литературные состязания, где читаются произведения античных и современных авторов. Порой здесь совершаются свадебные балы и даже пирушки – с музыкой, играми и танцами… Интерьер ренессансного храма прост, ясен и обозрим, как кажется обозримым и познаваемым окружающий мир. И не случайно Альберти, рассказывая о Флорентийском соборе, отмечает в нем достоинства, о которых даже не помышлял человек христианского средневековья: «Этот храм заключает в себе изящество и величие, и, что меня приводит в восторг… я вижу соединенными в этом храме: удивительную легкость вместе с солидностью, здоровой и прочной, так что кажется, что каждая часть этого храма сооружена ради изящества. Поэтому если верно, как говорят, что наслаждения обретаются там, где наши чувства получают все, что они могут требовать от природы, то кто усомнится назвать этот храм приютом наслаждений? Здесь, куда бы ни взглянул, ты видишь повсюду веселье и радость»…

Человек эпохи Возрождения мыслит себя мерой всех вещей, и эту меру прилагает ко всему миру, ко всей своей деятельности, включая и религию. «Излишняя религиозность вредит миру, – писал Гвиччардини, – она толкает людей на тысячи ошибок и отвлекает их от многих благородных и мужественных дел». И в этом повороте от Божьего к человеческому, в самом отказе от языка религиозного универсализма, от религиозного масштаба и меры, от стремления к запредельности бытия, зреет основоположный принцип секулярной культуры – стремление к безусловной автономии различных сфер человеческой жизни. Жизнь перестает быть паломничеством к вечности. На престижной шкале ценностей монашеское религиозное созерцание вытесняется социальной активностью, деятельной жизнью в миру. Уже не Храм, а «Город Солнца» занимает мечты нового человека…

С недавнего времени стало общепринятым говорить о трагизме ренессансной культуры, о том, как постепенно измельчали и атомизировались её грандиозные замыслы, как яд индивидуализма разрушил оторванную от трансцендентного начала личность. Однако подлинной трагедией следует считать все-таки не закат Ренессанса, а то, что на протяжении нескольких столетий эпоха Возрождения оставалась для большинства идеальным прообразом современного человечества. Мало кто