Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

не подвижнический подвиг, но идеология аскетического мироотношения. Она создает иллюзию нашей укорененности в церковном Предании и прочно защищает от сложной, мучительной, стремительно бегущей жизни. К тому же, сообразуясь с интеллектуально-мистическими запросами, эту идеологию можно так приукрасить необязательной, но звучной теологической фразеологией, что будешь испытывать чувство, будто побывал в волшебных садах Черномора. Но эти слова лишь увеличивают прочность скорлупы номинализма, которая отделяет нас от Реальности. И если мы всерьез говорим о христианстве как о религии Богочеловечества, призванной спасти и преобразить весь мир, то мы должны трезво отдать себе отчет в том, что Благая Весть Христа о новой жизни и Царствии Божием не может быть сведена ни к аскетическому самоспасению, ни к «уставному» благочестию, ни, тем более, к идеологическому лукавству. Не сводится и жизнь в Церкви ни к «Добротолюбию», ни к потребительскому отношению к таинствам. (Думается, это положение не нуждается в аргументации и примерах). И если современный мир действительно так катастрофичен и зыбок в своих основаниях, как это нередко утверждают христиане, то не первый ли долг верующих сделать шаг ему навстречу, протянуть руку, помочь? Ведь «зажегши свечу не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем»…

И для того, чтобы наше христианство не оставалось только «идеологическим» и «вербальным», но чтобы, по слову апостола, «Бог был всё во всём», чтобы «разрушить преграду между дальним и ближним» и «посредством Христа примирить всё», – сейчас недостаточно охранительной верности традиции: необходимы новые творческие усилия. И это совсем не тождественно ни реставрации прошлого «золотого века», ни модернистским подлогам. Сегодня они легко превращаются в идеологические шоры, закрывающие от нас подлинные пути христианской инициативы. Прошлое может стать идолом, как может им стать настоящее и будущее. И потому, преодолевая лукавое прельщение истории, необходимо повернуться к тому, что глубже истории, к тому, что ее наполняет и исчерпывает – к самой Реальности, к Живому Лику Христа, и, за шепотом субъективных религиозных «переживаний», услышать Его голос, Его зов. Этот голос, как и две тысячи лет назад, обращается к нашей вере и дерзновению, к нашей готовности на творческое соучастие.

«Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит… Имея такую надежду, мы действуем с великим дерзновением…» (2 Кор. 3, 6,12).

Это творческое дерзновение во свете Божественного Откровения и есть подлинная основа для созидания жизни и культуры на христианских началах. Ибо активное «созидание жизни» – разве не есть уже строительство культуры? Творческое усилие души – всегда откровение нового, не бывшего: новых форм, нового языка, новых отношений. И потому всякая культура – суть воплощенное откровение: откровение о Боге и человеке, о мире и жизни. Одно и то же слово, но с большой и малой буквы: Бог. Открывается миру и человек, раскрывая себя в истории, открывается Богу и самому себе; открывается не только в своем благочестии и святости, но и в своем отчаянии и одиночестве, в своем грехе и бессилии, в своем странничестве вне Отчего дома и в своей тоске по нему… Этим опытом реальности страха и смерти и, одновременно, мнимости жизни пронизана вся наша цивилизация. И потому именно здесь, в неудержимом стремлении мира к релятивизации человека и его усилий под знаком бытия в заботе, бытия в отчаянии и смерти, христианство призвано явить свое Откровение о бытии в Реальности и Жизни, о подлинном источнике существования и творчества. Но для этого само христианство должно стать мужественным и творческим, внутренне свободным и дерзновенным.

Наш призыв к творчеству не должен быть понят как покушение на святость традиции или как призыв к отказу от духовного наследия. Без верности Преданию нет целостности христианства и нет исторической перспективы. Прошлое христианства должно быть не отброшено, но утверждено в новом опыте целостной жизни и культуры. Это не означает также, что великий путь аскетического делания должен быть оставлен. Отнюдь! Но это означает, что бытию в псевдорелигиозной идеологии христианство должно противополагать бытие в Богочеловеческой Реальности. Только здесь обретается подлинная свобода. И эту свободу сегодня придется отстаивать и перед лицом безбожного мира, и перед лицом религиозного обскурантизма. Но отстаивать не во имя господства какой-то новой формы, а во имя высокого призвания человека.

6

«Церковь вечно юнеет».

Эти слова Иоанна Златоуста следует отнести и к поставленному вопросу о судьбе христианской культуры. Правда, для многих подобное утверждение может показаться оптимистическим парадоксом: юность предполагает здоровье, энтузиазм, неистраченные силы и творческую жажду. Есть ли всё это сегодня у христиан? И существует ли, кроме культовой жизни, то, что можно назвать «христианской культурой»? Не правы ли наши оппоненты, когда говорят, что христианин может быть философом, художником, экономистом, сапожником, но нет «христианской философии», «христианского искусства», «христианской экономики», как нет и не было «христианского сапожничества»?

Конечно, после исторических неудач церковно-государственных «симфоний» и «синтезов», после распада целостного религиозного сознания, после опыта раздробленной жизни современному христианину трудно удержаться от подозрительности и скептицизма. Сегодня он всё чаще задумывается о конечных пределах истории, вспоминая горький вопрос Христа: «Сын Человеческий, придя, найдёт ли веру на земле?» С какой пронзительной тревогой отдается он сегодня в нас, в нашем мире!

Что и говорить, психологические основания скептицизма среди христиан понятны. Но Евангелие не позволяет нам «уйти из истории». Мы ничего не знаем о концах и сроках; но мы верим: «врата ада» Церковь не одолеют. Мы знаем также, что всё созданное Богом, всё, о чём Он сказал «очень хорошо», – принадлежит вечному бытию. Но мир пал; вместе с пшеницей в нем растут плевелы. Тление и жизнь соседствуют рядом. Однако в почву этого мира укоренено начало Новой Жизни – росток Царствия Божия – вечно растущее и распространяющееся Божественное Слово. Его зерно – «не от мира сего», ибо оно родилось в недрах жертвенной любви Бога к человеку и миру. Но, придя к нам из запредельного бытия, оно прорастает в истории, в человеческом сердце, живёт «внутри нас», приобщает нас к высшей жизни, чтобы во всей полноте расцвести затем в Царстве будущего века.

Евангелие Царства Божия призывает человека к борьбе и творчеству, к действенному преображению во свете Христовом всего, что в этом мире «стенает и мучается», что ожидает избавления и жизни. И это призвание, отменяющее рабскую покорность и страх, дано нам в Откровении нашего Бого-сыновства, нашей причастности единому вечно-юному Богочеловеческому организму. Здесь нет противостояния «внешнего» и «внутреннего», подчинения и свободы – но их слияние, движение навстречу двух волевых импульсов:

Божественного схождения