Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

не стало, а лишь призвано стать и войти в ее полноту. И здесь нужны духовная зрячесть и чуткость, инициатива и дерзновение. «Мы можем сказать, где Церковь, хотя иногда и не можем сказать, где ее нет,» – писал русский религиозный философ Л. П. Карсавин. «Ведь то, что становится Церковью, в меру этого становления уже церковно и ведомо самой Церкви как таковое, и однако может оставаться еще невидимым, как церковное, для очей грешных и телесных. Так говорит Церковь о «неплодящей языческой церкви», отмечая наличность истинного, то есть церковного в самих заблуждениях…»

Но если мы живем в Церкви только как пассивные потребители? Если наше христианство – номинально? Если у нас нет других забот, кроме опасений, «как бы не впасть в ересь» и сохранить чистоту своих риз от «мирской грязи»? Не найдет ли тогда Господь себе сынов и работников за церковными стенами? И, может быть, уже нашел?

Сознание собственного превосходства и брезгливая подозрительность ко всему «нецерковному» мешают нам правильно оценить религиозно-исторический смысл нового гуманизма. Мы подходим к нему с устаревшими идеологическими мерками и при этом совсем не хотим понять своеобразия его опыта, его изначальных интуиции. Мы не видим в нем ничего нового. Даже в самом главном – в стремлении к первичной подлинности жизни, к духовной активности, к жертвенному служению добру – даже здесь мнятся нам образы прошлого: все те безбожные «благодетели» и «человеколюбцы», что положили свою жизнь на создание тоталитарных режимов. И забывая об инквизиции, кровопролитных религиозных войнах, о еврейских погромах и изощренных преследованиях раскольников, еретиков и сектантов, мы, не задумываясь, декларируем, что только христианство может спасти мир от кошмара социальной бесовщины. Но не иллюзия ли это?

И в жизни, и в истории не было и нет однородного христианства. Есть лишь различные степени приближения ко Христу. Есть христианство святых и праведников, но есть христианство духовных язычников и изуверов. В образах старца Зосимы и монаха Ферапонта Достоевский показал, что даже в одном монастыре они могут существовать бок о бок. И сегодня, скажем, на заседаниях Христианской Мирной Конференции богословы и иерархи наперебой пытаются убедить нас, что есть особый «святодух» Революции и Прогресса и потому «нет ничего аморального и антихристианского в применении оружия против угнетателей». Другие же, считая про себя всякие преобразования в мире суетой сует, ради «тихого и безмолвного жития», ради «смирения» и «послушания» готовы превратить себя в идеальную марионетку, чтобы уже «бесстрастно» отдавать «дань Кесарю» (!) – славить прелести тоталитарной системы.

Однако существо дела не в частных эмпирических извращениях, а в нашей готовности постоянно отличать подлинные реальности от идеологизированных символов. Ведь если двойственность, о которой мы говорим, оказывается справедливой по отношению к христианству, то что мешает принять ее и в отношении к гуманизму? Евангелие учит нас различать духов, а не сводить всю сложность жизни к набору известных формул.

Об этом в свое время настойчиво говорил известный русский религиозный мыслитель Вл. Соловьев. В его реферате «Об упадке средневекового миросозерцания» есть замечательные строки – строки на каждый день и уж особенно на наш сегодняшний.

«Если христиане по имени изменяли делу Христову и чуть не погубили его, если б только оно могло погибнуть, то отчего же не христиане по имени, словами отрекающиеся от Христа, не могут послужить делу Христову? – писал Вл. Соловьев. – В Евангелии мы читаем о двух сынах; один сказал: пойду – и не пошел, другой сказал: не пойду – и пошел. Который из двух, спрашивает Христос, сотворил волю Отца? Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершился в духе человеколюбия и справедливости, то есть в духе Христовом. Уничтожение пыток и жестоких казней, прекращение, по крайней мере, на Западе всяких гонений на иноверцев и еретиков, уничтожение феодального и крепостного рабства – если все эти христианские преобразования были сделаны неверующими, то тем хуже для верующих».

«Тем хуже для нас,» – можем повторить и мы сегодня. Но найдем ли в себе мужество для этого? Во всяком случае, не будем торопиться осуждать и защищать, а попытаемся вступить в диалог с не пошедшим еще за нами человеком доброй воли.

Впрочем, для многих даже сама потребность в диалоге представляется религиозной ущербностью. «Если твое место в Церкви прочно, зачем суетиться, обременять себя лишними идеями, когда все найдено, когда дверь открыта? Нужно только ждать, когда народ валом повалит в эту дверь. Если же не повалит – его дело. Пусть толпится на своей «житейской ярмарке». Это «онтологическое» разделение всего Божьего мира на храм и ярмарку основано на предположении о полной религиозной пустоте всего, что находится вне церковных стен. В этом мире, лишенном благодати церковных таинств, для многих из нас априорно нет и не может быть ни правды, ни добра. И если для нас их нет в истории, в социальности и культуре, то тем более нет их и в гуманизме.

Но можем ли мы сами скрыть от себя потребность в ценностях гуманизма теперь – когда наше гордо исповедуемое и часто очень комфортабельное христианство более всего нуждается в том, что составляет святыню этих ценностей: утверждение свободного, личностного и творческого бытия человека? Мы предпочитаем гнать от себя такие вопросы. Но сама настойчивость и ярость, с которыми мы обличаем их перед собой, ищем различные поводы для этих обличений, выдают наше внутреннее смятение и неуверенность. Ведь давно уже в нашей религиозной жизни мы испытываем потребность в новых словах и пророчествах. И если мы не дерзаем на пророческое служение в церкви, то прислушаемся хотя бы к тому, что говорится за стенами храма. Вместо торопливых, расхожих, ничего не значащих слов о «житейской ярмарке» и «антихристовом добре» попытаемся дать подлинно религиозную оценку тем святыням гуманизма, которые он утверждает.

III

На первый взгляд, в словах «свобода», «личность» и «творчество», которые и составляют святыню гуманизма, мы не слышим ничего нового. Разве не призваны мы к свободе славы детей Божиих? Разве не проповедуем мы, что личность есть основной принцип жизни во Христе? Разве не наша задача творить волю Божию не как Его рабы, но как Его сыны и друзья?

Все это так. И все же мы должны признаться, что в истории христианство слишком часто игнорировало эти начала. В борьбе с ересями арианства и монофизитства Церковь утвердила истину о Богочеловечности Христа, но еще не раскрыла всей правды о человеке и его творческом призвании. Глубокие интуиции отцов Древней Церкви о богоподобии человека, об образе Божием в человеке как основе