Печальный детектив - Виктор Петрович Астафьев

хватанул! Налегке. Спал не спал, ел не ел – худо помню. Сперва бежал считай что, потом шел, потом уж почти полз. И один только факт за весь мой путь тот в памяти задержался – это я Бирюсы достиг. Устья. В село мне переплыть не с кем. На скалу забрался. Ору – не слышат. Глядь вниз – там избенка курится. Земляная. Подле нее поле не поле, огород не огород, и лес по-чудному растет, вроде как посажен фигурами какими. Пригляделся – слово обозначает. Да еще какое! Блазнится, думаю. Довоевался. Устал. В путе спал как попало. Последние сутки перед Красноярском и вовсе из-за нервности считай что не спал. Моргаю. Смотрю, читаю – все выходит имя великого нашего вождя, во что выходит, брат ты мой.

…Дезертир, паря, там в избушке-то оказался. Самый настоящий дезертир. Я об них слышал, но воочию зреть не доводилось. Это он, рожа, всю войну прокантовался в здешних горах и лесах. Вдовушек бирюсинских навещал, они его, и ушлым манером шкуру спасал, посадкой своей патриотизму выказывал. Тогда это имя испугом действовало на иных граждан, в почтенье и трепет их вбивало.

Но я какой усталый ни был, веришь, нет, ушел из избушки. “Па-а-адлюка ты! – сказал я ему. – Мы за Родину кровь проливали… Убил бы я тебя, да нечем”. И вот ведь: за буханку хлеба, за горсть колосьев бабу иль фэзэушника, бывало, законопатят, а этот дожил до амнистии, помер своей смертью.

Однако ближе к делу. К Изагашу, стало быть. Попал я в его средь бела дня. Теплой летней порой. Ворота настежь. Двери сысолятинского дома открыты. У меня и сердце занялось. Ни шевельнуться, ни двинуться мне. Но осилился, иду. Тихонько в дом вошел. Спиной ко мне лёлька стоит, зеленый лук в окрошку крошит на столе. Исхудала лёлька, будто девчонка сделалась. Хотел я на косяк опереться – ноги не держат. Сполз на порожек, еще нами, ребятишками, истюканный. Здравствуй, говорю, лёлька! Она ножик уронила, обернулась, но… уже не лёлькою, а Лилькою обернулась, постояла, постояла да как бросится ко мне. “Братка! – кричит. – Братка ты мой родимой!..” Сцепились мы с ней, плачем, снова целуемся. Тут по двору скрып раздался, и кто-то на тележке в дом катит. Да это ж Борька! Борька наш, уже мужик! И тоже плачет. Руки ко мне тянет. “Бага! Бага!” – братка, значит, братка. Упал я перед им на колени, ловлю, промазываю. Тогда он меня сам поймал, прижал к себе – ручищи крепкие!

Тут уж я ничего не помню, тут уж я, усталый, с дороги, ревом зашелся. Верь не верь – пуще бабы ревел.

Вся родня сбежалась. Убогая Дарья тоже прибежала, плачет-заливается, к сердцу жмет, губами морду мусолит. Она приняла к себе раненого инвалида без ног еще в сорок втором. Родила от него уж двух гренадеров. Живет своим домом и семьей. Ломит. Свой дом тянет, да еще и нашим помогает. Все это успела мне сообщить Лилька.

– Боренька наш, – прибавила она, – печки выучился класть, на всю округу спец. Возят его по колхозам, глину, кирпич подают, он и кладет пусть немудрящие печки, но сноровисто так. Сысолятин-старик зимусь помер. Сама Сысолятиха на пече лежит, парализованная. Папуля наш, Костинтин, живой, когда к нам наведается, когда к маме, когда куда – где выпивка.

Тут бряканье об бревна кружкою началось – так бабушка наша за стеной веху давала молодежи, когда ей помощь нужна либо совет. “Ванька! – кричит бабушка Сысолятиха. – Ты пошто обнять меня не идешь? Я те родня аль не родня?!”

Бросился я к бабушке, сдернул ее с печи, закутал в одеялишко и, чисто ребенка, на руках в нашу половину перенес.

Все хорошо. Все в сборе. Про всех извещено, про всех рассказано.

– Лёльки-то пошто нету? На ферме она? Иль уехала куда?

И тут все в избе смолкли, все глаза опустили, не смотрят на меня.

– Чё вы? – опрашиваю. – Где лёлька-то? Не пужайте меня…

– Нету лёльки твоей… Нету мамки нашей, – тихо так молвила сеструха…

И все бедствия, все горе-горькое нашей семьи тогда я и узнал, и отчего капитан наш, командир батареи, горюнился и зубами скрипел, известно мне сделалось только теперь.

Лёлька погибла еще в сорок третьем году. Весной. Взял ее опять же, как почти всю нашу родову, дорогой Анисеюшко. Красив он, могуч и славен, да вода в ем для нас немилостива. Ужо в ростепель ездила лёлька по вызову в районный военкомат, и попутно ей был наказ: выбить в райсельхозуправлении ссуду семян. Изагашинский колхоз “Первенец” осенью припахал клин залежной земли и брал на себя обязательство дать фронту дополнительный хлеб.

В военкомате лёльке ничего радостного сказать не могли, да в ту пору и не вызывали в военкомат за радостями. Вроде как второй сын лёльки, Серега, тяжело ранен и контужен, лежит в приволжском госпитале, установить его личность не представляется возможным – нет при нем никаких документов. Из слов он помнит только: мама, Анисей, Изагаш. Из госпиталя запрос и карточка – на опознание. И кому, как не матери, опознавать сына? Видать, не сразу и не вдруг опознала лёлька сына Серегу на карточке или долго ссуду выхлопатывала в руководящих кабинетах – и подзадержалась на несколько дней в районе. Тем временем произошла подвижка льда на Анисее. Произошла и произошла – с ним, с батюшкой, всякое бывает. Началась распара, юг края обтаял, воду погнал и пошевелил лед на реке. Пошевелил, успокоился, в ночь заморозок ударил, поземка порошила, мокрый снежок пробрасывает, все щели, трещины, забереги зеркальцем схватило, белой новиной прировняло, торосики при подвижке на строжи выдавило, лед навострило, где и на острова да на бычки вытеснило, они гребешками беленькими да синенькими там-сям прострочились. Но лед все еще матер, и дорогу не всю еще сломало. На выносах желтеет дорога от раскисших конских шевяков. Вешки еловые обочь ее кой-где еще стоят, и берег другой – вот он, рукой подать, чуть более версты. Там, на другом берегу, дом, полный немощного, в догляде нуждающегося люду, корова, куры, свинья, печь, хозяйство – и всем правит Лилька, смышленая девка, да уж шатает ее от надсады. Зинку, вторую дочь, мобилизовали на военный завод. Как в паспортный возраст вошла, так и мобилизовали. И в колхозе вестей хороших ждут не дождутся насчет ссуды. Первый май надвигается, праздник как-никак, хлопот и забот полон рот.

А она, посыльная, на другом берегу, у Петруши-бакенщика и тихого бобыля в тепле и сытости прохлаждается. Правда, не без дел – перестирала ему все, печь выбелила, полы вымела, избу обиходила и самого Петрушу подстригла, праздничный ему вид придала, рыбных пирогов и калачей настряпала. Он, Петруша, кум ее разлюбезный, возьми да полный мешок рыбы ей отвали – она и вовсе заметалась: вот бы на тот берег, вот бы ребят рыбным пирогом и ушкой покормить, в доме своем праздник встретить…

Анисей пустил их до середины. Петруша шел впереди с пешней, дорогу бил острием. Лёлька, держась за оглоблю саней, сторожко двигалась следом. За стрежью, ближе под правый, крутой берег, лед вроде бы и вовсе нешевеленый был, дорога нигде не поломата. Лёлька сказала: “Ну, слава богу, кажись, перевалили!” – и велела Петруше возвращаться назад, сама села в сани и поскорее погнала коня к родному берегу.

Ох как плакал и каялся потом Петруша, уж лучше бы, говорит, вместе им загинуть…

Разом, волной верховской воды, где-то в хакасских горах, в саянских отрогах спертой затором, задрало и сломало лед на реке. Разом, на глазах у всей деревни поддело, подняло вверх коня в оглоблях и обрушило меж белых пластушин льда. Еще мелькнуло раз-другой на белом льде черненькое – и тут же его стерло, смахнуло как мошку, в ледяную бездну – и нет у нашей Лёльки ни могилы, ни креста…»

Ивану Тихоновичу ничего этого не сообщали, чтоб не добивать с тылу, хватит и того, что попадало спереду. И, лишь дождавшись победы, Лилька вместе с сельсоветскими сочинила письмо на имя командира части с просьбой отпустить с позиций отвоевавшегося, выполнившего свой долг бойца, который так нужен дома. Вот отчего долил свою