Печальный детектив - Виктор Петрович Астафьев

Лилька приплывет к нам, пошумит, поругает нас, поплачет ковды – боится, спортимся мы, избалуемся вконец, потом рукой махнет: “А-а, повеселитесь хоть вы, раз мне доли нету… Завоевали…”

В деревне, в Изагаше-то, про все наши художества, конечно, все было известно, да еще и с прибавленьями. Мое положение хуже губернаторского: не вижу Таньку – сердце рвет, увижу – с души прет! Но я держу объект на прицеле и позицию не сдаю. Как по делу или в магазин поплыву в Изагаш, так мне обязательно на пути Танька встретится, и обязательно я ее спрошу:

– Замуж за меня еще не надумала?

– Зачем тебе замуж, – отвечает она, – ковды нашего брата не то шестнадцать, не то двадцать мильенов лишних? Хватит вам с братцем работы еще на много годов.

– Стало быть, мое сердце в тебе, а твое – в камени.

– В камени, в камени.

– Ну смотри. Я ведь возьму да и оженюсь.

– Не оженишься! Я приворот знаю, – смеется Танька и глаза свои в щелки жмурит. – Кому на ком жениться, тот для того и родится…

Ишь ты как ловко да складно! – злюсь я. Чисто Сысолятиха-бабушка валит. И про слова насчет калибера думаю. Чего-то, думаю, есть! В войну секрет, стало быть, и у ей завязался. Но куда сердце лежит, туда оно и бежит.

Лильке – кому же больше-то? – изложил я свои душевные терзания. Она пригорюнилась:

– Дурак ты набитый! Дурак и не лечишься, – качает головой. – Ну ума нету – пропили с Серегой ум-то, – дак глаза-то есть? Она же, Танька-то, больная. В войну с лесозаготовок не вылазила, надорвалась. В сорок третьем гриппом переболела – у нас год тот худой какой-то пал, косил и уродовал людей, будто потрава шла по лугу. Осложнение у нее на сердце после болезни получилось. Она обездолить тебя, оболтуса, не хочет, а ты кобелишься на виду у ней, чубом трясешь, зубы скалишь… Легко ли ей этот твой джаз слышать и видеть? Вот и сестра я тебе, а взяла бы хороший дрын да дрыном бы тебя по башке-то дурной и кучерявой, что у барана…

Вот так вот, паря, мне дали по рогам, и открылся секрет. Неладно. Нехорошо. Неправильно получилось у меня. И раньше не шибко грамотный да развитый был, а на войне совсем, видно, отупел, ожесточился. Я Лильку за бок – не базлай и не психуй, говорю, а потолкуй с Татьяной ладом, да ежели она ко мне всерьез, то и я к ней с сурьезными намерениями, с недостойным моим прошлым кончено, раз и навсегда! Р-ррублю чалку! Навигация закончится, бакана сыму, с огородом управлюсь, марала, а то и двух завалю, рыбу наловлю – мы и поженимся, справим свадьбу на весь Изагаш.

Мне через Лильку ответ: “Пущай он потаскушек пекорчит с братцем своим, а мы, уфимцевские бабы, ревновиты, не привыкли ни с кем ложа делить, нам мужика, как мерина в хозяйстве, незаезженного подавай! И нос у него огурцом висит. Семенным. Промеж круглых щек. И шеи нету. Только и красоты, что кудрява голова. Да под кудрями-то опилки. Ума и с наперсток не наберется…”

А-ах та-ак! Сталыть, нос огурцом, ума наперсток не наскрести! Ну я те покажу, сколько у меня ума! Я те покажу! Будешь ты у меня, как положено старой деве, на том свете козлов пасти. Будешь! Я вот поеду в Даурск осенесь и учительницу с музыкальной школы высватаю либо телефонистку, да и продавщица от меня не отвернется из самого магазина “Хозтовары” – была летось проплывом…

Так бы я и сделал, дураково дело небогато. Поворотил бы свою судьбу на другой ход, на другу ногу поставил, через перевалы бы ее утащил, в райцентр – в министры бы не вышел по грамотешке своей, но в завхозишки либо в замначальники снабжения какого-нибудь торгового объединения или другого блатного предприятия подрулил бы, и, глядишь, препроводили бы меня бесплатно лет эдак на десять дорогу Абакан—Тайшет строить.

Да не лежало мне туда пути. Бог, как говорится, не судил. Занемог совсем Серега. Слег братан мой и уж больше не справился, не осилил фронтовых увечий. Напоследок наказал похоронить его рядом с Петрушей, поскольку оба – бобыли, постараться выдать замуж Лильку, чтоб она не загубила свою молодую жизнь из-за обормотов. Ежели самому приспеет – брать изагашинскую, лучше всего Уфимцеву Таньку – баба надежная, хоть и с диким характером, да на нас, Сысолятиных-Заплатиных, иную и не надо. Сломам.

Закопали братана Серегу, инвалида войны, на родном на анисейском берегу, дерном травяным, под одно с Петрушиной, могилку покрыли. Отвели и девять, и сорок поминальных дней – как положено у добрых людей. Сеструха сделала мне заявленье:

– Все, Ваня! Больше не могу. Погину я тут. Погину, засохну, сдохну. Забирай к себе Борьку заместо Сереги. Я целину поеду поднимать.

И что ты, паря, думаешь? Подняла! Не сразу, конечно, не вдруг, девка с разбором, и голова у ней на плечах крепко сидит. На нефти подняла! И помог ей в этом хлопотном деле Алекса Богданович, белорус, больше центнеру весом. Я как увидел их в первый раз, чуть мимо табуретки не сел! Как же, говорю, бедная Лилька, ты эдакого дредноута держишь? А она: “Копна мышь не давит”. Алекса в лад ей вторит: “Зато мышь усю копну источиць!..” Во пара дак пара – гусь да гагара! Мигом троих детей изладили, голубчики, и с нефти убегли в засушенные болота Белоруссии. Я у них в гостях бывал, в отпуску! Потеха! Лилька Алексу нефтью дразнит: “Бяологи… Поставили серець болота вышку и ждуць, когда нехць попрець! А яка нехць у болоци? Там же ж вода кругом! Я жи на болоци вырос, мяне ж не обмануць. Жруць государственную рублеуку да вино – и уся тут нехць! Но уцей, уце-эй! Вышел на одзеро, стряльнул да ружжом як повёв – полобласка уцей. Я их на вяровку уздев, пока до дзяреуни пер – плечо изувечиу, месяць мядвежим салом плечо уцюпряв да вином вылячався…”

“Гэта ж жонка враць! Тэта ж жонка враць! Да усяго нядзелю и лечывсь от уцей!” – поправлял Алекса из Белоруссии Лильку из деревни Изагаш, любовно глядючи на свою сибирячку.

Но это уж когда было-то! Когда уж все кругом налаживалось, восстанавливалось после войны, жизнь входила в спокойную межень, вода в берега.

А у меня все как-то не так, все ни к селу ни к городу, и баканская служба стала мне надоедать. Папуля Костинтин вместе с Борькой, мне на мою короткую шею хомутом надетые, – тоже. Я те забыл сказать, что ко мне вместе с Борькой и папуля Костинтин пожаловал. Больны оба и вроде как в возрасте подравнялись – дети и дети малые, не понимают и понимать не хотят, что моя молодость на излете, что нянькой при них и кормильцем мне быть, считай что, ни к чему. Но ущербные люди – оне в душе все ж таки злые, хоть и прикидываются бесхарактерными. И эти, как их, эгоисты. Добра не помнят и зла навроде как знать не хотят. И что получается? Погибаю в прислугах, в работниках, середь дремучей тайги.

“Сплавлю вас обоих, забулдыг, сплавлю в город, в инвалидку”. – “А Бог! А совесть! А Лилька что скажет? Лилька к себе нас возьмет, в Белоруссию, вот тогда узнаешь…”

“И-ех, мать-перемать, зеленая роща! Эх, кто виноват – жена или теща?” – хватану и я стакашек-другой вместе с тятей да с братцем, выйду на берег, зареву на весь Анисей, чтоб в Изагаше слышно было: “Средь высоких хлебов затерялося небогатое наше село-о-о-о. Гор-ре го-о-орькое по свету шлялося и на нас невзна-ча-ай на-брело-о-о-о…”

Шляться-то оно, конечно, шлялося, горе-то наше, да еще не набрело иль, считай что, не полностью выбрело из водяных темных пучин, но уж подобралось, уж руку протянуло, за горло взять изготовилось – Анисеюшко, родимай батюшко, караулил и не дремал, чтоб выхватить остатки из жидких уже рядов сысолятинской родовы.

Во время сенокоса поплыли папуля Костинтин с Борькой ко мне на остров, обед, что ли, сварили да вздумали порадовать косаря, выслужиться. На шивере не справились с течением, унесло их к утесу, торнуло о камень и обернуло. Лодку наши, изагашинские, поймали, привели. Давай неводить, искать тятю с братцем всем населением. Не нашли.