Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

То, что у Сократа имело несомненное значение — бессмертие души, в рассказе Толстого не так бесспорно. И в дальнейшем, считая вопрос о бессмертии души главным вопросом существования человека, художник искал прежде всего нравственно-психологическое обоснование мучившей его проблемы. В трактате «О жизни» (1886) он пришел к следующему выводу:

«Какой бы тесный ни был круг деятельности человека — Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный, старик, юноша, женщина, — если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти, и установление которого есть для всех людей дело этой жизни» (26, 414).

Нравственные идеи не исчезают. Они переходят из поколения в поколение, чему подтверждение, считал Толстой, факт совпадения мыслей Христа, Сократа, умершего молодым брата Толстого Николая с мыслями живущего после них человека.

Как и для Сократа, для Толстого смерть — пробный камень, проверяющий истинность прожитой умирающим жизни. Вслед за древнегреческим мудрецом писатель полагал, что тот, для кого жизнь прошла мимо, кто так и не понял ее особого смысла, кто прожил во лжи, нарушал жизненные законы, утратив необходимую связь с природой и забыв о высоком предназначении человека, тот, подобно барыне из «Трех смертей», окажется в растерянности перед неумолимым временем, перед болезнями, тот в страшный свой час поставит перед собой вопрос: «За что же?» и не сможет на него ответить. Вера в потустороннее бытие, бессмертие, окажется зыбкой.

Вопрос о смысле жизни в раздумьях Толстого и Сократа всегда был тесно увязан с проблемой соотношения в человеке телесного и духовного.

Читая в молодости платоновского «Федона», Толстой выделил слова Сократа, заключавшие в себе постановку этого вопроса. Так, Толстой отчеркнул:

«Словно какая-то тропа приводит нас к мысли, что пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от этого зла, нам не овладеть предметом наших желаний (для Сократа — истиной. — В.Р.). <…> В самом деле, тело не только доставляет нам тысячи хлопот… но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных признаков, что, верьте слову, из-за него нам в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить»[91].

Телесное Сократ рассматривал как нечто чуждое добру и добродетели, сущности самой души. Все муки падения личности, обусловленные торжеством плоти над духом, мешают человеку «улавливать бытие», препятствует осознанию истинного смысла жизни. Отдаваясь власти телесного, человек теряет способность к разумному существованию.

Толстой уже в ранний период творчества осознал разлад между телесным и духовным.

«Душа не имеет самосознанья, одно тело, — читаем в дневниковой записи от 11 мая 1857 г. — Бог дал человеку всемогущую душу и заковал ее в тело. Забывать тело — усиливать власть души» (курсив Л. Н. Толстого. — В.Р.; 47, 206).

Как и Сократ, Толстой полагал, что доминирование телесного над духовным предопределило власть над человеком и человечеством внешних форм жизни:

«Англичане все читали Шекспира, Байрона, Диккенса, все поют, играют, в церковь ходят, семьяне, но все это удобства жизни, а не потребность внутреннего мира — он спит» (47, 205).

В том же 1857 г. писатель сформулировал мысль, которой суждено было занять одно из ведущих мест в социально-нравственных воззрениях позднего периода его творчества:

«Стоит надеть на человека мундир, отдалить его от семейства и ударить в барабан, чтобы сделать из него зверя» (47, 204).

Раздумывая о правилах жизни, герой повести «Юность» Николенька Иртеньев вопрошал себя:

«Зачем все так прекрасно, ясно у меня в душе, и так безобразно выходит на бумаге и вообще в жизни…» (2, 90).

И все дальнейшее повествование явилось ответом на этот, казалось бы, наивный и нетрудный вопрос. Иртеньев прошел через многие заблуждения, вызванные расположенностью к внешним формам жизни, культом чувственного наслаждения, на мгновение овладевающим всем его существом. Но падения и ошибки помогли ему понять драму двойственности человеческой природы, трудности на пути движения к идеалу. Герой ощутил себя на перепутье, когда, уверовав «во всемогущество ума человеческого», не смог отыскать для себя «положительного ответа» в реальной действительности, внешних формах жизни. Только тогда, когда в нем началась внутренняя работа души, появилась возможность отделить истинное от ложного, внутреннее от внешнего, временное от вечного. Некий благой и отрадный голос обнажил весь ужас прошедших лет, «когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата» (2, 85).

Умирающая барыня в «Трех смертях» «жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью». Ее существование ограничилось внешней стороной жизни, стремлением к эгоистически-плотскому поведению. Отсюда ее неприязнь ко всем окружающим, даже к собственным детям, постоянная раздражительность, беспомощность перед лицом неизбежного.

Люди, утверждал Сократ (и Толстой отчеркнул эти слова),

«непрестанно враждуют со своим телом и хотят обособить от него душу, а когда это происходит, трусят и досаждают, — ведь это же чистейшая бессмыслица»[92].

Раскрывая в письме к А. А. Толстой (1858) суть предсмертных мук барыни, Толстой высказался вполне определенно:

«Христианство, как она его понимает, не решает для нее вопроса жизни и смерти. Зачем умирать, когда хочется жить? В обещания будущего христианства она верит воображением и умом, а все существо ее становится на дыбы…» (60, 265).

С годами интерес Толстого к трагическому противоборству телесного и духовного возрос, обрел психологическую, социальную, нравственно-философскую мотивировку, оформился как художественная концепция в мире произведений («Анна Каренина», «Крейцерова соната», «Власть тьмы», «Воскресение», «Отец Сергий», «Дьявол» и др.)

Взгляд Толстого на сущность проблемы телесного и духовного близок сократовскому. Тому свидетельство — пометки писателя, которые он сделал на страницах диалога «Федон» в 1890-е и 1900-е гг.

Оба мыслителя четко обозначили водораздел между телесным и духовным. Видя всю сложность противостояния двух начал в человеке, они стремились указать путь выхода из постоянно возникающих в реальной жизни противоречий.

Для Сократа душа «царит в нас», она «хозяйка» нашего тела, ибо основа ее — разум. Душа способна управлять «телесными» желаниями, диктовать им свою волю. Подобная логика сократовских рассуждений была близка и Толстому.

«Нужно разумом, — записал он в дневнике 18 марта 1855 г., — подготавливать положение, в котором возможно усовершенствование, в котором наиболее сходятся воля плотская с волей духовной, нужны известные приемы для исправления» (47, 39).

Смею утверждать, что и в поздний период жизни Толстой не был сторонником аскетического отрицания плоти. Те современники и исследователи, которые