Дальнее чтение - Франко Моретти

похоже, предполагают некоторые комментаторы. «Если ты не пускаешь в ход перо, то это нельзя назвать чтением», – как однажды сказал Мао. Изучение, а не потребление по одному тому в день. В Европе лишь модернизм заставил людей изучать романы. Если бы они читали с пером и с комментариями в XVIII в., подъем европейского романа не состоялся бы.

VII

Как правило, великие теории романа были теориями о Новом времени (modernity), и то, что я настаиваю на рынке, – это крайний пример такого подхода. Однако он связан с проблемой, с которой я столкнулся, работая над другим исследовательским проектом, посвященным фигуре буржуа. В процессе этой работы меня часто удивляло, насколько ограниченным на самом деле оказалось распространение буржуазных ценностей. Капитализм распространился повсюду, это бесспорно, однако ценности, которые – согласно Марксу, Веберу, Зиммелю, Зомбарту, Фрейду, Шумпетеру, Хиршману… – ему больше всего соответствуют, не получили такого же распространения, и это заставило меня взглянуть на роман по-новому: уже не как на «естественную» форму буржуазного времени, а как на то, благодаря чему добуржуазное воображение продолжает пронизывать капиталистический мир. Отсюда и приключения. Являющиеся противоположностью духу капиталистического мира, согласно «Протестантской этике»; пощечиной реализму, как четко подметил Ауэрбах в «Мимесисе». Что делают приключения в современном мире? Маргарет Коэн, от которой я многое узнал на эту тему, считает их метафорой экспансии: капитализм в наступлении, всемирный капитализм, пересекающий океаны. Думаю, она права, и добавлю только, что приключения так успешно функционируют в этом контексте потому, что они хорошо подходят для изображения войны. Приключения, превозносящие физическую силу, которую они морально оправдывают как средство спасения слабых от всевозможных злодеяний, – это идеальная смесь силы и права, дополняющая капиталистическую экспансию. Именно поэтому христианский рыцарь Кёлера не только сохранился в нашей культуре – в романах, фильмах, компьютерных играх, – не только выжил, но и заслонил собой любую другую фигуру буржуа. Шумпетер написал об этом резко и ясно: «Буржуазный класс <…> нуждается в господине»[230].

Он нуждается в господине, который помог бы править. Сталкиваясь с многочисленными искажениями основных буржуазных ценностей, я каждый раз поначалу удивлялся тому, какую потерю классовой идентичности это влекло за собой; и это действительно так, но с другой стороны, это совершенно неважно, поскольку гегемонии не нужна неизменность – ей нужны гибкость, маскировка, сговор между старым и новым. В этом свете роман возвращает себе центральное место для нашего понимания Нового времени: не вопреки, а благодаря своим средневековым чертам, являющимся не архаическими пережитками, а вполне функциональным выражением идеологических потребностей. Расшифровка геологических слоев консенсуса в капиталистическом мире – вот важная задача для истории и теории романа.

Глава 9. Корпорация стиля: размышления о 7 тысячах заглавий (британские романы 1740–1850)

Как историк литературы приходит к статье о 7 тысячах заглавий?[231] Во вступлении к «Литературной бойне» я использовал метафору снежного кома – именно так это ощущалось в течение этих 20 лет. Сначала я не подозревал, что приду к количественным исследованиям, меня интересовала только эволюция – великая теория изменения формы во времени. Однако, когда я изучал эволюцию, теория видообразования Эрнста Майра указала мне на роль географии в производстве новых форм, и я обратился к картографии, чтобы делать литературные карты. Но для карт требуются однородные данные, поэтому я начал извлекать небольшие последовательности из романов (начала и концовки из Остен, бальзаковские молодые люди в Париже), а позже делать диаграммы библиотечных фондов и потоков перевода. Эволюция, география, карты, последовательности, диаграммы… Один шаг вел к другому; один шаг требовал другого. Однажды я осознал, что исследование морфологической эволюции перешло в анализ количественных данных.

Была и проблема. Более «литературные» данные (Остен, Бальзак и т. д.) показывали интересные формальные закономерности, но у них была слабая количественная основа; данные по истории книги были более надежными, но дальше отстояли от формального анализа. Я мог найти форму и мог найти данные, но, как казалось, – не оба элемента вместе. Затем в «Корпорации стиля» две стороны наконец сошлись в полноценном примере «формализма без пристального чтения», который я упоминал в «Бойне» – или в «квантитативном формализме» из первого памфлета Литературной лаборатории. Однако, поскольку подсчеты возможны только в том случае, если базовые величины достаточно хорошо определены – и поскольку величины языка определены намного лучше, чем величины сюжета (plot), – именно форма в данном случае разделилась на две части, сфокусировав формализм «Корпорации стиля» исключительно на анализе языка, практически вне связи с сюжетом. Кажется, это очередной случай аналитической односторонности, упомянутой мной во вступлении к «Началу конца», – она возникнет вновь в последней статье сборника, которая отчетливо грешит обратным: сюжет «Гамлета» анализируется так, будто все персонажи Шекспира за всю пьесу не вымолвили ни слова. Видимо, я люблю накладывать «шоры», как писал Вебер в своих лекциях о «науке как профессии». Вероятно, здесь сказывается longue durée [большая длительность] моей марксистской закалки – дело рук Делла Волпе и Коллетти, чья жесткая антидиалектическая позиция призывает меня посвятить всего себя анализу, а не синтезу. И, как я уже говорил, мне это нравится.

И последнее: во время работы над «Корпорацией стиля» стала очевидной огромная разница между архивом Великого Непрочитанного и миром канона. Когда ты входишь в архив, то привычные координаты пропадают – видна только масса гибридов и странностей, в отношении которых категории литературной таксономии бесполезны. Потеряться во вселенной, о существовании которой даже не подозревал, – это прекрасно, однако из этой вальпургиевой ночи разрозненных голосов сложно извлечь рациональную картину. Что еще хуже, существует и обратная проблема: при работе с большими количествами среднее становится неизбежным – а среднее означает потерю в различиях, скорости, интересе… Слишком много полифонии и слишком много монотонности – это Сцилла и Харибда цифровых гуманитарных наук. Когда мы установим вразумительные отношения между ними, возникнет новый литературный ландшафт.

* * *

Британский роман 1740–1850 гг. Находящийся на периферии, часто презираемый в начале, к концу этого периода роман перемещается намного ближе к ядру национальной культуры. Поэтому это важный век в истории данной литературный формы. Однако на самом деле исторические границы этого исследования были большей частью продиктованы внешней причиной: по сравнению с предшествующими и последующими периодами, для 1740-1840-х гг. существуют очень хорошие библиографии. Это внушительный список названий; через несколько лет у нас будет цифровой архив с полными текстами (практически) всех когда-либо опубликованных романов, но сегодня названия являются лучшим способом выйти за пределы одного процента, составляющего канон, и взглянуть на литературное поле как на единое целое. Кроме того, названия являются не просто хорошим исследовательским инструментом,