Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

совершилась, и при этом произошла первая трещина в нашей забастовке — отход от забастовщиков вице-директора II Департамента А.А. Доливо-Добровольского, подробную характеристику которого я дал во II части моих записок, где отметил также, что он на другой день после объявления забастовки выступил в «Правде» с пламенным призывом ко всей интеллигенции России поддержать новое рабоче-крестьянское правительство. Уход Доливо-Добровольского, как я отмечал в предшествующих записках, не представлял собой ничего удивительного, ведь и его родной брат, капитан I ранга, участвовал в качестве морского эксперта при заключении Брест-Литовского мира, но он тем не менее имел большие практические последствия.

Доливо-Добровольский, совершив своё печатное выступление в пользу большевиков, тем самым, конечно, от нас откололся, нарушив им самим поддержанную забастовку. Тогда, 27 октября 1917 г., в залах министерства и в присутствии всех служащих он не решился голосовать против, но после опубликования своей полусумасшедшей по эксцентричности выражений и причудливости образов статьи волей-неволей должен был от слов перейти к действиям. И он перешёл. Как я писал в конце II части записок, комитет ОСМИДа послал через посредство Линдли, поверенного в делах великобританского правительства, телеграмму всем нашим дипломатическим учреждениям за границей о том, что как нашим ведомством, так и всеми министерствами в Петрограде объявлена забастовка и что мы, как и вся культурная Россия, не признаём совершившегося переворота. Телеграмма эта была послана от имени великобританского посольства в Foreign Office для передачи К.Д. Набокову, нашему поверенному в делах в Лондоне, на предмет дальнейшего распространения. Она была зашифрована английским шифром и шла как английская. Эта телеграмма действительно была получена, распространена Набоковым во все наши дипломатические и консульские учреждения за границей и встретила единодушную поддержку нашего заграничного дипломатического корпуса, послужив сигналом для первой антибольшевистской акции, причём сигнал этот был ценен тем, что исходил не от партий и общественных течений, а от самого государственного аппарата.

Доливо-Добровольский, конечно, знал о посылке этой телеграммы и, чтобы доказать на деле свой переход к поддержке новой власти, разослал клерную, т.е. нешифрованную, циркулярную телеграмму во все наши посольства, миссии и консульства, призывая продолжать работу при новом правительстве. Впоследствии Доливо-Добровольский, ссылаясь на эту телеграмму, требовал ответов по разным текущим делам и запрашивал о вновь возникавших конкретных делах. Отправив циркулярную телеграмму, Доливо-Добровольский вышел прежде всего за пределы своей компетенции и допустил явное превышение власти: отправлять циркулярные телеграммы такого содержания мог либо министр, либо, в случае его отсутствия, товарищ министра. Вице-директор департамента, каким был Доливо-Добровольский, не имел права на подобный шаг. Само собой разумеется, телеграмма эта не вызвала никакого положительного отклика, а породила недоумение, быстро рассеянное нашей дополнительной телеграммой, посланной тем же путём, в которой комитет ОСМИДа объявлял всем нашим дипломатическим учреждениям за границей об измене Доливо-Добровольского. Мы сочли необходимым послать такую телеграмму, так как в первой говорилось о нашем единогласном решении по поводу забастовки.

Надо отметить, что и за границей нашёлся свой Доливо–Добровольский — наш поверенный в делах в Лиссабоне барон Унгерн-Штернберг, на которого в первые годы войны нападало «Новое время» за его германофильство. Лиссабонский наш коллега действительно перешёл к большевикам, но объяснить его переход я затрудняюсь. Сазонов очень ценил его как работника и с негодованием отвергал нападки «Нового времени», оставив его на посту. Может быть, не было дыма без огня, и, судя по этому поступку, бывшему ярким исключением на общем антибольшевистском фоне, нашего министерства, германофильские тенденции рабоче-крестьянского правительства пришлись по вкусу барону Унгерн-Штернбергу.

Деятельность Доливо-Добровольского не ограничилась посылкой телеграмм. Он с тем же явным превышением власти разослал циркулярное приглашение на службу ряду лиц, ему подведомственных и ему не подведомственных, в том числе мне, тому, кто имел право доклада министру по своей должности и не был ни в какой мере ему подчинён. Это письменное приглашение принёс мне на мою квартиру, вернее, на квартиру моего родственника П.П. Гронского, у которого я тогда жил, курьер. Я на его глазах разорвал бумажку и велел передать, что Доливо-Добровольский может не утруждать себя подобными «приглашениями» в мой адрес. Поговорив в самых откровенных выражениях о новой власти и рассказав пикантные подробности об общении её с курьерами (в это время советская власть общалась только с ними), наш курьер ушёл, задавая вопрос, ставший затем стереотипным: «Когда же это кончится?»

«Приглашение» Доливо-Добровольского имело, однако, неожиданный успех у четырёх его подчинённых — Августовского, Чельцова, Телегина и Каченовского, которые явились на службу и стали, таким образом, штрейкбрехерами. Через несколько дней, впрочем, они испугались новой обстановки и полного одиночества и «раскаялись». Этот случай с «четырьмя» обсуждался, объяснения их штрейкбрехерства были самого наивного характера, и комитет ОСМИДа, увидев их раскаяние, простил их. Этот инцидент наделал больше внутреннего шума, чем практических последствий. Пример «четырёх», как их называли, не вызвал подражания, и их раскаянием дело было закрыто.

Гораздо существеннее был поступок старшего чиновника, заведовавшего Славянским отделом, Обнорского, к которому от имени Троцкого явился Радек и потребовал сведений по польскому и другим славянским вопросам для русской делегации в Брест-Литовске. Обнорский, испугавшись или по каким другим соображениям, не поколебался дать просимые сведения и снабдил Радека всеми нужными документами, в том числе и моей докладной запиской по холмскому вопросу, представленной в своё время в русско-польскую комиссию Ледницкого в качестве мнения по этому предмету Министерства иностранных дел. Записка оказала практическое влияние на ход переговоров в Брест-Литовске, что видно из того обстоятельства, что Холмская губерния действительно по настоянию русской делегации отошла к Украине, а не к Польше, как того добивались поляки, и в Варшаве и Кракове был объявлен трёхдневный траур по поводу этого невыгодного для Польши решения.

О совещании Радека с Обнорским мы узнали не сразу, так как сам Обнорский об этом нам не рассказал. Когда же это стало известно, то в комитете ОСМИДа, где тогда ввиду отсутствия Петряева и Урусова председательствовал князь Н.В. Голицын, началось расследование этого дела, и Обнорский вынужден был дать исчерпывающее объяснение своего странного поступка и не менее странного молчания. Потом князь Голицын с присущим ему флегматичным спокойствием задавал вопросы, а Обнорский, красный от смущения, отвечал в нашем присутствии. Надо сказать, что при Временном правительстве Обнорский вместе с М.М. Гирсом, помощником начальника Среднеазиатского отдела, вступил в малоизвестную в ту пору республиканско-демократическую партию. Они вообще «левели» не по дням, а по часам. Так как оба названных чиновника при царском строе не выделялись радикализмом политических взглядов, то такое полевение вызывало естественный скептицизм в отношении его мотивов, но поскольку практически ничего шумного или