Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

20 июля 1946 года рождается второй ребёнок, которого называют Леонидом. Мальчик крещён в церкви Святой Троицы на Ленинских горах (постаралась бабушка Федосия Алексеевна).

Семья жила на Бережковской набережной, дом 44. Рядом – «торт Новодевичьего монастыря», Киевский вокзал, Москва-река, внушительные сталинки, достраивающиеся «семь сестёр». В стихах эти места появляются тоже[11]:

Я помню себя, когда еще был Сталин.

Пыльную Потылиху, торт Новодевичьего монастыря,

Радость мою – детство с тонкой талией,

В колокольном звоне – учителя…

<…>

Бережёт меня Бережковская набережная,

И царевна Софья дьяволу молится,

А четвёртый туз горько и набожно

У Москвы-реки в зеркало смотрится…

Брат Владислав вспоминает:

«В детстве Лёня казался обыкновенным ребёнком. Я был боевой, а он очень тихий <…> Вместе ходили в художественную школу, потом бросили <…> Рядом строили “Лужники”. Ходили туда – зимой на лыжах катались, летом в футбол играли»[12].

В 1956 году Губановы переехали на проезд Аэропорта, дом 6: те же сталинки вокруг, номенклатурные и литфондовские дома, но чуть больше природы.

Ещё снимали дачу в Кокошкино и Рассудово – это деревеньки по Киевскому направлению железной дороги. Недалеко от Москвы. Там были изыски сельской жизни и простое мальчишеское счастье: купание, рыбалка, прогулки, лошади и прочая живность.

Позже скопили на участок в Чепелёво – это уже Курское направление, а деревенька – точнёхонько под Чеховым. Взяли машину, чтоб сподручней добираться туда. Старший брат вспоминал:

«Дом на дачу рубленый купили. В то время каждой доске рад, ничего ж не было. А домов в Кунцево на снос – целая улица. Выбирай любой, договаривайся с хозяином и разбирай. Мы сами дом разбирали, брёвна подписали, и потом уже рабочие собирали этот дом на даче…»[13]

Были и пионерские лагеря под Наро-Фоминском (не знаменитое ли Литвиново? В 1920-е годы там была танцевальная школа Айседоры Дункан, а сегодня – лагерь для детей московской элиты), где начались первые занятия рисованием – пленэры с простенькими подмосковными пейзажами.

«К морю ездили, – вспоминал Владислав Георгиевич, – когда машину отец купил, в 1957, 1958 ли году? Крым, Кавказ – всё там объездили. Останавливались в кемпингах, в них кухни – можно было готовить. Около моря всё это, очень удобно было»[14].

Учился Леонид в школе № 714, после переезда на Аэропорт – в школе № 144[15]. Хулиганил, курил, прогуливал. Как водится, сидел на камчатке. Оставался на второй год (1962–1963). Учёбой особо не интересовался.

Школьники говорили меж собой о полумифических соучениках – внучках Чапаева и Сталина и о детях менее известных исторических деятелей.

Среди преподавателей выделялся старичок-математик Григорий Павлович Гольдберг. Крепкий профессионал, готовил к всесоюзным олимпиадам – и дети занимали призовые места. Рассказывал, как бегал на поэтические вечера слушать Маяковского. Благоговейно относился к русскому языку. Мог отвлечься от своего предмета и рассказать что-то о жизни. Словом, живой человек, что в нашей школе – в любое время – большая редкость.

Преподаватель русского языка и литературы – Владислав Николаевич Яговкин, совсем молодой (за плечами армия да институт), демократичный. Давал на уроках тексты не из программы: к этому времени уже гремели шестидесятники, потихоньку просачивался Серебряный век.

Один из историков – Вячеслав Семенович Сорокин. О нём дельно написал Василий Смелянский (кажется, не одноклассник Губанова, но ученик всё той же школы):

«…молодой интеллектуал, красавец с пушкинскими бакенбардами. Он не отягощал себя цензурными соображениями, порою приговаривая во время уроков: “Помните, у нас сажают не только картошку. Сажают всякое…”»[16]

Была своя стенгазета – подростковая, злая, озорная. В ней – целая рубрика под названием «Дословные слова». Ольга Кравченко, одноклассница Губанова, рассказывала:

«Это буквальное выражение ненавистной многим, не очень грамотной, властной и весьма самовлюблённой учительницы истории Антонины Васильевны. На уроках истории мы жадно конспектировали все её стилистические и грамматические ляпы, чтобы потом опубликовать их в следующем номере газеты под хохот учеников и учителей»[17].

Но всё это Губанова как будто не интересовало.

Сколько бы ярких людей ни населяло школу, она всё равно оставалась официальным заведением с казёнщиной, тошнотворной формой, строгими завучами, гласными и негласными правилами, выходами к доске, зубрёжкой, формулами и неповторимыми запахами мела, столовой и спортзала.

Современная общеобразовательная школа недалеко ушла от советской. В ней столько же детей – не столько асоциальных, сколько не готовых к механистичности человеческих отношений и к фарисейству. Будьте уверены: и сейчас за партами томятся юные губановы, лимоновы и бродские. Была б возможность – они бы сбежали. Но сегодня всех доводят до одиннадцатого класса – в добровольно-принудительном порядке, «на радость» самим детям, их родителям, одноклассникам и учителям.

Если школа была не по душе юному гению, оставалось уповать на самообразование. Владимир Алейников описал оное достаточно подробно:

«Он, пусть и не слишком усердно, не ежедневно, без всякой, конечно, прилежности, которой и в школе не особо-то отличался, но зато – увлечённо, порывами, как-то даже восторженно, весь уходя в своё чтение, осознаваемое им как некое действо, весь, целиком, отдаваясь книгочейской, мальчишеской страсти, позабыв обо всём, обо всех, уединившись, запоем, очень внимательно, вдумчиво, целенаправленно, сосредоточенно, много читал. Великолепно знал русскую иконопись и фреску, западную и русскую живопись. Пусть не слишком уж глубоко, а скорее, согласно с каким-то своим настроением <…> разбирался и в музыке»[18].

Посмотреть на это поколение – Ольга Седакова, Виктор Голышев, Наталья Шмелькова, Венедикт Ерофеев и многие-многие другие – так чуть ли не каждый знает как основу основ классическую музыку (Бах, Шуберт, Григ, Шопен и т. д.), так и видных плюс-минус современников (Шостакович, Хачатурян, Прокофьев и т. п.).

Вообще оттепель заставляла вбирать в себя колоссальное количество информации из самых разных областей. Не верилось, что это навсегда. Надо было брать, пока возможно. Поэтому залпом поглощались неизданные стихи поэтов Серебряного века[19], молодой самиздат и немолодой тамиздат, лейтенантская и лагерная проза, пластинки «на костях», передачи и музыка с «Голоса Америки»[20], позже – магнитофонные записи. И не было особого отторжения. Усваивалось всё.

Были здесь и свои перегибы. Самый распространённый – это возведённое в аксиому положение, в котором любая неофициальная культура априори лучше официальной.

Губанов, к счастью, избежал этого: ему были важны человеческие талант и гениальность, а положение и политические взгляды – от