Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Мартин Малиа

проведения богослужений за городскими стенами или в частных домах знатных аристократов. Несмотря на географические ограничения, это была неслыханная уступка по тем временам[111]. Аугсбургский мир 1555 г. в принципе не признавал веротерпимости; он, скорее, разделил Германию на два лагеря — регионы с католическим и протестантским вероисповеданием, и ни в одном из них приверженцы другой веры не могли рассчитывать на толерантное отношение. Правда, в Богемии и Польше протестантство фактически дозволялось, но по обычаю, а не по закону. Январский эдикт Екатерины Медичи — первый случай официального признания европейским государством сосуществования двух церквей на своей территории, хотя вплоть до Нантского эдикта 1598 г. этот принцип не получил полной реализации, да и впоследствии мог быть в любой момент отменён. Голландия подошла к чему-то подобному не ранее 1630-х гг., и то лишь де-факто. Вдобавок Екатерина в своём решении определённо проявила больше великодушия, нежели английский «Кодекс Кларендона» 1661–1665 гг. или даже «Акт о веротерпимости» 1689 г.

Довольно скоро стала очевидной преждевременность Январского эдикта для Франции 1562 г. На деле он резко поляризовал страну. Гугеноты, ободрённые королевским признанием, создавали свои церкви везде, где хватало сил, причём в городах не меньше, чем в дворянских поместьях. И хотя официально их требования по-прежнему сводились к веротерпимости, в действительности движение обрело достаточную мощь, чтобы посягнуть на более дерзкую цель — обращение всей французской церкви. С другой стороны, стремительный взлёт гугенотов на протяжении 1562 г. неизбежно породил воинственную реакцию. Большинство населения воспринимало внезапную гугенотскую экспансию, и особенно иконоборческое «бешенство», которым она зачастую сопровождалась, как агрессию, безбожное посягательство на всё древнее и святое в королевстве. «Ответное бешенство» вырвалось наружу в марте в виде резни в Васси.

Инцидент произошёл по вине герцога Гиза, который с вооружённым эскортом выехал из Лотарингии с целью вернуться ко двору. По дороге он наткнулся на группу гугенотов, собравшихся на богослужение в амбаре на его собственной земле. Произошла стычка, в ходе которой 23 гугенота были убиты. Среди кальвинистов по всей Франции весть о резне вызвала негодование, которое переросло в страх, когда герцог Гиз, приветствуемый народом, вступил в Париж. Он снова занял господствующее положение при дворе весьма простым способом — перевёз королеву-регента и юного короля из дворца Фонтенбло в столицу, то есть устроил своего рода Амбуазский заговор наоборот, на сей раз увенчавшийся успехом. Конде в ответ стал собирать силы в Орлеане, пока Гиз делал то же самое в Париже. И началась война.

Модель революционной войны

Первая война длилась год. В Париже гугеноты потерпели поражение, но захватили Лион и ряд южных городов. К моменту завершения сражений Конде был пленён королевскими войсками, а Гиз убит дворянином-гугенотом при осаде Орлеана. В итоге война окончилась вничью, что и продемонстрировал королевский эдикт, который, в сущности, восстанавливал status quo ante — веротерпимость с географическими ограничениями.

Патовая ситуация сохранялась более тридцати лет, несмотря на восемь войн. По словам Чарльза Тилли, во Франции после 1562 г. явно сложилась «революционная ситуация», но не привела к «революционному исходу», то есть ни к настоящей смене режима, ни к основательным системным преобразованиям. Ещё меньше произошло социальных перемен, впрочем, социальные перемены такого рода, попытки которых предпринимались в Германии в 1525 г., никогда не входили в число «требований», выдвигаемых в изначальной революционной ситуации. Итак, модель данной тупиковой революции выглядит следующим образом: сначала взрыв, почти столь же мощный, как в Германии в 1520 г.; затем череда гражданских войн, в которых, однако, ни одна из сторон не одерживает решительной победы.

Подобный тупик — не единственная странность этой неокончательной революции. Безвыходное положение постепенно эволюционировало в «попеременную» революцию, движущей силой которой выступали сначала «левые» кальвинисты, затем «правые» католики — если использовать анахроничную, но в данном случае подходящую терминологию. Иными словами, радикальные действия зачинщиков-кальвинистов, в конце концов, были воспроизведены католическим сопротивлением. И хотя «контрреволюция» во многом приобрела более экстремальный характер по сравнению с гугенотским оригиналом, тем не менее на государственные и социальные структуры королевства она повлияла даже меньше. Какова же природа сил, которые сменяли друг друга, топчась в тупике?

Чрезмерная сосредоточенность на церковной организации — главное отличие кальвинизма от лютеранства и англиканства. Во Франции это породило пресвитерианско-синодальную организацию — такую форму принял кальвинизм, когда его институты, перенесённые из женевского «города-государства», стали устанавливаться в национальных масштабах королевства Валуа. Данную организационную систему, наряду со стандартным вероисповеданием, окончательно утвердил первый национальный синод французской церкви в 1559 г. Сам Кальвин назвал эту систему, оптимальную с точки зрения политической и военной эффективности для воинствующих доктринёров, «аристократической» — в аристотелевском смысле. Современный автор Роберт Кингдон, допуская небольшой анахронизм, дал ей название «демократического централизма»[112].

В основании системы отдельные церкви или конгрегации управлялись консисториями выборных священников и старейшин. Так же как в Женеве, консистории, в сущности, представляли собой олигархии, которые формировались путём кооптации среди пасторов и местных магистратов. В рамках системы все церкви имели равный статус, и на этом демократическом фундаменте строилась общенациональная иерархия. Церкви избирали делегатов в местные коллоквиумы, затем в региональные синоды и, наконец, в периодически созываемые национальные синоды, которые разрабатывали доктрину для всего гугенотского сообщества.

Несмотря на то что к 1562–1563 гг. эта система в основном упрочилась, она всё же столкнулась с демократическим вызовом, брошенным мирянином Жаном Морели, который отстаивал форму «церковной дисциплины», или церковного управления, впоследствии получившего название конгрегационалистского[113]. Морели предлагал, чтобы священнослужителей и старейшин избирала каждая конгрегация, сознавая, что подобный тип церковного устройства будет иметь определённые демократизирующие последствия и для государственного. Однако авторитетные защитники аристократического «пресвитерианства» Кальвина легко отразили удар благодаря почти постоянному военному положению и естественной роли дворянства в войне. По тем же причинам пресвитерианско-синодальную систему приняли осаждённые кальвинисты Нидерландов на своём первом национальном синоде в 1571 г. Её менее удачный вариант возник в 1559 г. в Шотландии, где консистории именовались «церковными сессиями» (kirk sessions), но притом весьма нелогично сохранялись епископы. В 1643 г. английский парламент сделал пресвитерианскую модель официальной для англиканской церкви, но там она не прижилась, поскольку вскоре произошёл раскол между парламентскими ковенантерами и конгрегационалистами-индепендентами, связанными с «армией нового образца». А в Массачусетсе, разумеется, конгрегационализм (правда, без управляющей консистории) возобладал с самого начала, так как колониальным индепендентам не приходилось бороться с военной угрозой.

Церковная организация гугенотов великолепно сочеталась с параллельной организацией их политического сообщества. Последняя состояла из различных муниципалитетов, где большинство населения принадлежало к реформатской церкви, особенно на юге, однако временами и в таких