Традиции & Авангард. №3 (6) 2020 - Литературно-художественный журнал

Старец снова заплакал, отпустил Алекса, улегся на пол лицом вверх. Продолжил сквозь всхлипы:

– Сегодня я изловил его, ты сам видел. Но так может быть не всегда – и ад вырвется наружу через мои ночные видения. Между сном и видением совсем тонкое различие. Эта разница и есть то, что может погубить всех нас. Через эту еле видимую щель ад приходит в реальность, отче. И вон, – он небрежно указал рукой на солому, – привыкает к нашему миру в соломе. И если дать ему осмотреться – то конец, отче, всему конец.

Он отвернулся от Алекса, поджал ноги, обутые в рваные лапти, обнял себя за колени, заговорил надломленно, уже без всхлипов:

– Сегодня на мои пустые мольбы был с неба ответ. Что это было? Я не знаю. Грубый мужской голос кричал со всех сторон сразу: «Я сказал, подпишешь, сука. Все подпишешь. Или подохнешь». Эти слова разносились эхом по всему аду, от неба до земли, слева направо. Отче, ты самый мудрый из всех, кого я знаю. Скажи, что это было? – старец снова захныкал как ребенок.

Алекс оцепенел. Дверь кельи вдруг распахнулась. Внутрь заглянул человек атлетического сложения. Вместо лица у него была морда крысы. Несколько секунд он просто смотрел на Алекса.

Еле заметно кивнул – и закрыл дверь.

– Это был убийца Нины, – прошептал Алекс и выбежал из кельи.

Его подхватил порыв ветра, что-то вспыхнуло в небе.

Старец закричал что было сил вдогонку, но Алекс уже не мог его слышать:

– Нет, нет, отче! Это была сама… сама Нина! Сама Нина!

Последнее воспоминание Нины

«Мы шли по темной улице. Поскрипывал зимний вечер. Мать держала меня за руку. Варежка была сырой, ладонь моя замерзла, но я терпела. Я уже не помню, откуда мы возвращались. Кажется, с какого-то детского представления. Всю дорогу мать рассказывала мне о ягодах. Зима, скрип снега под ногами, а она вдруг говорит о ягодах. Это создавало внутри меня совершенно особое, сказочное настроение. Такое… жгучее ощущение детства.

Мы шли медленно. Мне было так хорошо, что не хотелось домой. Хотелось идти и идти с ней вот так в глубину зимней ночи. И никогда никуда не приходить.

С ягод мать перекинулась на рассказы о том, как ей было жаль птиц, убитых ради того, чтобы сделать из них чучела. Я так и не поняла, о каких чучелах речь и где она их видела. Возможно, это было воспоминание из детства.

Нам навстречу попадались прохожие. С некоторыми мать какое-то время разговаривала. Я не понимала, о чем. Меня удивляло, что они еще долго оборачивались на нас, когда мы отправлялись дальше. Они точно знали мать, но что-то в ее словах их то ли удивляло, то ли пугало.

Мы тогда жили в небольшом доме, который оставил мой отец после смерти. Подошли к нему и еще долго стояли на улице. Она мне рассказывала что-то, но я уже ничего не понимала. Какие-то машины, какой-то Лешка, какие-то вершины гор…

Я понимала – мать взрослый человек, она знает много такого, чего не знаю я. И нисколько не удивлялась, просто слушала ее. Потом она резко оборвала свой рассказ и спросила, хочу ли я есть. Я ответила, что да, очень, очень, мамочка. В этот момент, прямо в тот миг, когда я это отвечала, волна раздирающей мозг любви к ней подняла меня вверх и понесла.

Мать мечтательно смотрела на свет фонаря. Какой же красивой она была в этом застывшем положении! Мне хотелось сейчас же вырасти, быть такой же, как она. Злость от невозможности воплотить это сейчас же разъедала меня.

А мать вдруг оживилась. Засмеялась. Подмигнула мне. Подняла меня на руки, стала кружить. Мы смеялись вместе. Я не понимала, в чем дело, откуда взялось это веселье. Да и неважно это было, я просто наслаждалась своим счастьем быть с ней, и что она меня кружит, и что она смеется, что она счастлива. Это был единый поток, состоящий из разрозненных частичек любви.

Мать вытащила из кармана целлофановый пакетик, сняла перчатку и голой рукой вдруг начала брать снег и складывать его в пакет. Я спросила: зачем ты это делаешь, мама. Она сказала: для того чтобы тебя накормить. Это прозвучало так странно. Как это – накормить? Снегом, что ли? Она сказала: да, доченька. Сегодня наш ужин будет особенно вкусным. Я приготовлю тебе жареный снег.

От этого сочетания у меня заплясало и запело в голове. Я упала в сугроб и стала хохотать – жареный снег, жареный снег.

Но мать оставалась серьезной. Она набрала полный пакет снега, и мы вошли в дом. Разделись, прошли в кухню. Она снова что-то мне рассказывала, а сама высыпала снег из пакета на сковороду. Все было как обычно, словно она собиралась просто пожарить яичницу.

Высыпав весь снег, она накрыла сковороду крышкой и зажгла газ. Снег начал таять и потрескивать. Мать периодически приоткрывала крышку и помешивала его, уже почти ставший водой. Потом она посолила снег, поперчила, добавила каких-то специй. Сделала огонь чуть сильнее – затрещало громче.

Через пару минут мать поставила сковороду на стол, открыла крышку. Внутри была горячая вода, в которой плавали специи. Мать поймала мою мысль. И сказала, что это никакая не вода, что я плохая девочка, раз так думаю. Это жареный снег. Это наша еда. Она дала мне ложку, взяла ложку себе.

А потом мы ели. Жареный снег оказался самой вкусной едой, которую я когда-либо пробовала. Она положила ложку, взяла кусок хлеба, обмакивала его и ела. Я тоже так сделала.

Потом она уложила меня в постель и долго пела странные колыбельные. Я не понимала ни слова, но мне было так хорошо и спокойно! Ощущение счастья словно бы завернуло меня в темное одеяло сна.

Утром я нигде не нашла ее. Ее не было в доме. Я выглянула в окно и увидела мать, лежащую в сугробе, она была абсолютно голой. Соседи подняли ее и занесли в дом. Она махала руками, что-то кричала. Она была темно-синей, совсем не родной. Это меня нисколько не пугало.

Вскоре приехала машина скорой помощи, и мать увезли. Мне сказали, что ее положили в больницу, и теперь я какое-то время буду жить с тетей.

Она вернулась через два месяца, уже была весна. Я попросила ее приготовить мне жареный снег еще раз. Мать рассмеялась. Сказала, что ты, родная, какой еще снег – посмотри, уже листья на деревьях