Традиции & Авангард. №3 (10) 2021 - Литературно-художественный журнал

Физкультурница же, как и положено ей по статусу, вырвалась вперед и едва-едва не настигла меня, однако тоже напоролась на оградку могилы. Острые пики изгороди пронзили ее по диагонали, и теперь она змеилась и кочевряжилась между ними, пытаясь встать. Однако и руки ее, и ноги болтались в воздухе и опоры никакой не имели. И она лишь тянула ко мне жилистую, костлявую шею и зыркала умными, острыми, как у живого человека, глазами.

Я выдрал из могилы позади себя крест и со всей силы врезал им Физкультурнице по башке.

– Ко мне он кинулся на грудь… – не к месту ухмыльнулся я.

Голова старухи лопнула, как вынутая из компота слива, и брызнули по сторонам ошметки. Я попятился назад. И оступился в ямину на месте выдранного креста. Завалился я на спину, в какую-то неудобную ложбину, головой ниже ног. Та нога, что попала в яму, хрустнула и нехорошо выгнулась. К боли в плече добавилась и боль в ноге. И сознание вновь покинуло меня.

Когда очнулся, туман плавал вокруг тягучим киселем, а земля подо мной была удивительно гладкой, без комьев, сучьев, камней – всего того сора, что обнаруживается на всякой земле, доведись на ней лежать долго. Будто и не земля это была, а кушетка.

Показалась луна, а за ней – чей-то силуэт. Он приближался шатающейся, неровной походкой. Луна зашла сбоку и осветила лицо. Это был Клочковатый. Грудь его и шею заливала кровь, однако лицо было чистым, потому я его и узнал.

– Братишка, – позвал я его, – встать помоги!

Он споро оказался рядом и присел на корточки.

– Братишка? – ухмыльнулся Клочковатый. Голос его перемежался хрипами, будто сдували из него воздух.

Клочковатый достал из кармана свернутый на манер бинта платок.

– Носогреечка! – умилился он. Затем запустил пальцы себе в рот и вынул оттуда зуб. Этот фокус я уже видел. Клочковатый убрал зуб в карман и вновь усмехнулся.

– Братишка, стало быть? Ну здравствуй, – хрипло, с пробульком заговорил Клочковатый, – вот я до тебя и доехал! А где шмели, где рать княжья? Рать, знать, ушла срать?

И эта манера бессвязно бормотать была мне знакома, все, значит, налаживалось. Быть может, и бабки-вампирши показались мне, все же сотрясение – успокаивал я себя.

– Дай руку, братишка, помоги встать. – Не успел я попросить Клочковатого, как вдруг почувствовал, что земля подо мной, и вокруг, и везде вообще пошла будто бы мелкой дрожью, зашуршала, заосыпалась.

– Вот она, вот рать княжья! – заблажил, ощерившись, Клочковатый. – Хоть и захоронена глубже хрена, а раз в год и она восстает, и всякая кость, что не гниет.

А земля все дрожала, все шуршала и осыпалась, и я вдруг увидел, коченея, как тут и там кто-то из нее вылезает. Здесь показалась спина в истлевшем пиджаке, здесь локоть, тут вдруг выпросталась из грязи костлявая пятерня. Это восставали покойники.

– Дай руку! – заорал я Клочковатому.

А он, запустивши руку, вместо того чтобы подать ее мне, в карман, вынул оттуда зуб и вставил обратно в рот. И начал склоняться ко мне.

И я все понял. И возблажил. И тщетны были мои эти нелепые, никчемные, слабые усилия. Это я тоже понял.

Упырь склонялся ко мне, и блестел в его пасти зуб, длинный, отливающий металлом, острый, будто скальпель.

– Вот она, твоя дорога! – расхохотался упырь. – Без начала и без конца!

Он бросился на меня, на мою шею и грудь оскаленной пастью, и за затылком его показалась луна. Теперь безучастная, тоже все понявшая. Пятна на ней мерцали, будто плафоны в хирургической лампе.

Я силился прикрыть лицо и шею здоровой рукой, но в нее будто впились иглой.

А вокруг восставали мертвецы и обрастали плотью, но не людской, а будто бы птичьей: тонкой, пупыристой кожей. И отрастали у них за спиной перепончатые крылья.

Эти полумертвецы-полуптицы, жуткие ночные химеры, вспрыгивали на могильные кресты, уцепившись за них когтистыми ногами-лапами, складывали крылья и будто чего-то ждали.

А Клочковатый все тянул и тянул ко мне пасть.

И виделась мне в последний час не вся жизнь, не пройденный путь, не шальная моя, кривая, с нелепым концом дорога, а почему-то людское лицо Клочковатого, а не эта жуткая маска.

– Маску! – рявкнул Клочковатый, и я горько ухмыльнулся. И эта его манера проговаривать вслух только что подуманное тобой была мне знакома. – А вот мы масочку ему, пока совсем в себя не пришел.

Показалось лицо Испуганной, в белой какой-то тканевой шапочке-скуфейке. Будто бы извиняясь, тянула она ко мне руки. И маска накрыла мое лицо, и погасла хирургическая лампа луны. И возле самого лица маска вновь обернулась пастью Клочковатого. И пасть сомкнулась на моей шее, и объяла меня вязкая пелена. В ней вновь зажглась, впрочем тускло, луна. Она, помятая, побитая, будто нарисованная нетвердой детской рукой, быстро скатывалась с неба, и небосклон серел. И разъяснялось, и восходило солнце.

И рассевшиеся по могилам оборотни с надрывными криками вдруг исходили лопнувшей кожей, уменьшались в размерах и становились похожими на насекомых, будто бы даже и шмелей.

И сбивались они в стаю, в рой, и рой этот вытягивался, становился на крыло, в сторону медового леса. И отлетал в самую его гущу и чащу, где пока еще сохранялась тьма.

Герман Власов

Поэт, переводчик. Родился в 1966 году в Москве, окончил МГУ им. Ломоносова. Лауреат Волошинского литературного конкурса. Автор нескольких книг, в том числе: «Просто лирика» (2006 г.), «Музыка по проводам» (2009 г.), «Определение снега» (2011 г.). Публиковался в журналах «Новый берег», «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Крещатик», «Интерпоэзия» и других изданиях. Живет в Москве.

Южный триптих и другие стихотворения

«Свет нестерпимый угловат…»

Свет нестерпимый угловат

и режет лампочкой стоваттной

тебя, и музыку, и сад.

И духота идет на спад,

как алкоголик на попятный.

Натянут луч от фонаря,

блесной заброшенный в хрусталик.

Я помню вечер декабря,

цветочек после стопаря.

Его ты помнишь ли, Виталик?

Еще − дождливую весну,

нас сумасбродных, дикий вереск,

ошую ночь и одесну…

Начнем подтягивать блесну −

хоть через волны Стикса, через.

Авось и выудим чего

мы из забывчивости окон −

открыты были оттого,

что наблюдали: кто кого?

Что лучше: щука или окунь?