Страх над Невой. Убийцы Санкт-Петербурга второй половины XIX века – начала XX века - Иван Дмитриевич Путилин

Семена Останова, обыскав все помещение со свойственным ему чутьем, он нашел на печке окровавленную на подоле рубаху… Больше ничего, но и это было немало. Кровавые пятна, видимо, были свежи… У Петровых он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки и связку отмычек.

Я рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки. Белье Ашморенковых было все перемечено очень красивыми крупными метками, которые я приказал снять, и временно для образца взял платок из раскрытого комода.

На найденных Юдзелевичем вещах были метки «А.», «З.», «В.», видимо, краденные из белья разных господ. Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.

— Но где же все вещи?

Юдзелевич пожал плечами:

— Они имели время от каких-нибудь двух часов ночи. Может, все продали. Я буду искать.

— Тогда где деньги?

— Пхе! Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро?

Действительно, это все бывало, и бывало часто.

— Ну, будем их допрашивать, — сказал я. — Веди мне первым этого Агафошку!

Юдзелевич вышел, а я приготовился к допросу. Для этого я, между прочим, повернул абажур лампы так, чтобы мое лицо оставалось в тени, лицо же допрашиваемого было ярко освещено. Применял я этот способ неоднократно, особенно после того, как однажды один закоренелый злодей, допрашиваемый мною, заметив облако недоумения на моем лице, не без злорадства сказал:

— Видите, ваше превосходительство, вы вот и сами не верите в возможность этого, сами сомневаетесь, недоумеваете.

В кабинет ввели Агафошку.

— Прикажете остаться здесь? — спросил надзиратель.

— Не надо. Ступайте. Когда потребуется, я позвоню.

Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв. Я впился в него взором. Передо мной стоял почти юноша, высокий, худощавый, в засаленной куртке-блузе мастерового. Несмотря на столь молодой, как 17 лет, возраст, лицо его уже носило отпечаток бурно проведенного времени. Оно, как у привычных пьяниц, было одутловатое, обрюзглое, под глазами синие круги, следы, очевидно, преждевременного и слишком рьяного знакомства с половыми утехами. В его глазах, достаточно выразительных, я, к удивлению, не заметил ни йоты смущения, страха или испуга. Они были бесстрастны, спокойны. Что это: действительная невиновность или же чудовищный цинизм убийцы?

— Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?

— Судиться судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря обвинение на меня возвели. Меня оправдали.

— Так. Ну, а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? — быстро спросил я, желая поймать его врасплох, огорошить неожиданным вопросом.

— Напрасно это говорить изволите, — спокойно ответил он. — В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.

— Но если ты и не убивал, так зато ты наверно должен знать, кто именно убил.

— А откуда я это знать могу? — с дерзкой улыбкой ответил он.

— Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.

— А она тут при чем? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.

— Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, — быстро выпалил я.

Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.

— Вы… вы вот что, ваше превосходительство… — начал он прерывистым голосом. — Вы… того… пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.

Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя неловко. Этот взрыв сыновьего негодования за честь своей матери, которую он в то же время называет чуть не позорным именем, меня поразил. Испитой мастеровой Агафошка был поистине высок и хорош в эту секунду. «Не так, не так повел допрос», — с досадой пронеслась мысль в голове.

— Твоя защита матери очень похвальна, Агафон… — начал я после паузы. — Но ты вот что скажи: где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя этой ночью дома не было?

— Действительно, я не ночевал дома.

— Где же ты был?

— У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел…

Я нажал звонок.

— Позовите Юдзелевича! — приказал я надзирателю.

Через секунду явился юркий Юдзелевич.

— Где же живет твоя Манька? — спросил я Агафона.

Он дал подробный адрес.

— Немедленно поезжайте к ней, — тихо обратился я к агенту, — и узнайте, правда ли, что Агафон в ту ночь ночевал у нее. Словом, все выспросите.

Я отпустил Агафошку, приказав, чтобы строго следили за тем, чтобы он не мог видеться с другими задержанными.

— Приведите Анфису Петрову!

Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый визгливый голос — типичная представительница пьяниц-поденщиц.

Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми воспаленными глазами.

— Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? — мягко обратился я к ней.

— Какое такое обещание? — визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.

— Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убить за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и трех еще человек уложили, да и вещей награбили…

Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:

— Вот-те бог, господин генерал, невиновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря я, ведь только в сердцах тогда говорила: «У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых». Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную. В ту пору я по церквам стала ходить и в церкви свечку вверх ногами ставила за упокой ее души. Меня научили: ежели отомстить кому хочешь, воткни в свечку булавку и поставь ее перед иконой вверх ногами. Тот человек, значит, и умрет. Я и поставила.

И вдруг Анфиса жалостливо заголосила:

— А-а-ах, батюшки мои, и зачем я грех этот на душеньку свою приняла, зачем просвирку за упокой души ее вынимала! Накажет меня Господь, грешную рабу!

— Какие ты это простыни да наволочки продавала?

— Ах, господин генерал, нестоящие это вещи. Мне в домах, где я стирала поденно, подарили их. «На, говорят, Анфисушка, тебе на память». Ну, я и взяла, а потом, когда жрать нечего было, продала их.

Тонко, со всевозможными уловками, я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, я должен был припереть ее к стене.

Был второй