Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

«Лёвочка постоянно говорит, что всё кончено для него, скоро умирать, ничего не радует, нечего больше ждать от жизни».

«Лёвочка теперь совсем ушел в свое писание. У него остановившиеся, странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего, и о житейских делах решительно неспособен думать».

Что это за «писание»? «Анна Каренина» закончена, издана и принесла автору неслыханный успех, поставив вровень с главным литературным авторитетом того времени, Тургеневым, и даже, пожалуй, выше его. Но этот успех не греет Толстого. Другие мысли занимают его. Тяжелые, непонятные, а порой и просто страшные.

Спустя семь лет, в 1884 году, когда его духовный переворот фактически свершится окончательно, он вспомнит об «арзамасском ужасе» и попытается объяснить то, что мучило его на самом деле в начале этого кризиса. Это был страх смерти.

Зачем жить, если нужно умирать?

«Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя… Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало всё. Мне так же, еще больше страшно было. “Да что это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь”. – “Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут”»… («Записки сумасшедшего»).

В середине семидесятых годов, накануне духовного кризиса, с ним случился повторный «арзамасский ужас». Толстой заблудился… в собственном доме. Вдруг среди ночи раздался его страшный крик: «Соня! Соня!» Она со свечой в руках бросилась на крик и увидела мужа на лестнице, взволнованного и дрожащего. «Что с тобой, Лёвочка?!» Он ответил: «Ничего, я заблудился…»

В конце семидесятых Толстой приближается к своему пятидесятилетию. Это крепкий, сильный и, в общем, здоровый человек в расцвете мужских сил. Но он… заблудился. Жизнь лишилась смысла. Он понимает, что жизнь, по сути, и есть смерть.

И она всегда в тебе.

Она – это и есть ты.

Но тогда зачем всё?

Можно победить в себе алчность, тщеславие. Можно, наконец, справиться с похотью, не давая этому инстинкту одолеть себя. Но как справиться со смертью?

На этот вопрос он еще не знает ответа. И потому, как Левин, ходит на охоту без ружья, боясь застрелиться. Прячет от самого себя веревки, боясь повеситься…

Соблазн и безумие

Иногда с удивлением спрашивают: разве Достоевский и Толстой не были знакомы? Как? Ведь они жили в одно время и принадлежали примерно к одному поколению – Достоевский родился в 1821 году, а Толстой в 1828-м. У них был общий товарищ – Н. Н. Страхов, критик и философ. Был общий, скажем так, оппонент и конкурент, отношения с которым у обоих сразу не сложились, – И. С. Тургенев. Оба, хотя и в разное время, «окормлялись» возле издателя и редактора журнала «Современник» Н. А. Некрасова.

Наконец, это было бы просто логично – познакомиться двум величайшим прозаикам мира, раз уж довелось им родиться в одной стране и в одно время. Правда, Толстой жил под Тулой, а Достоевский – в Петербурге или за границей. Но Толстой бывал в Петербурге по делам, а в Ясную Поляну к нему приезжали писатели и рангом поменьше, чем Достоевский, и всех он охотно принимал. Неужели Страхову не пришло в голову свести двух наших гениев? Неужели им самим не приходило в голову, что надо бы встретиться и поговорить? Тем более что оба читали и ценили друг друга. Интересная была бы встреча!

Нет, им не удалось познакомиться. Хотя такая возможность была дважды.

В «Исповеди» Толстой смутно упоминает о каких-то шести тысячах десятин земли, приобретенных им в Самарской губернии, и о лошадях, заведенных там. Это был «стяжательский» поступок Толстого, когда он решил разбогатеть на дешевых самарских целинных землях, которые, как он полагал (и не ошибся), являются «золотым дном» и со временем будут стоить гораздо дороже.

Самарские степи были своего рода Меккой для Толстого. Впервые он поехал туда в 1862 году по совету своего будущего тестя А. Е. Берса. Призрак чахотки всегда преследовал Толстого, ведь это была родовая болезнь. В 1862-м Толстой, почувствовав себя плохо, твердо решил, что у него чахотка. Берс порекомендовал ему отправиться в башкирские степи на лечение кумысом. Степная жизнь пришлась Толстому по вкусу. Полуголый и полупьяный от постоянного употребления хмельного конского молока, которое он очень полюбил, Толстой расхаживал по степи или ездил по ней на низкорослых, но выносливых «башкирцах» и чувствовал себя чуть ли не античным героем. По его мнению, степь «пахнет Геродотом».

Впрочем, это он напишет в семидесятые годы. С 1871-го Толстой выезжает в самарские степи лечиться кумысом почти ежегодно – вплоть до духовного переворота. Затем начинает делать кумыс самостоятельно, на одном из своих хуторов.

В одной из поездок его сопровождал старший сын Сергей. В воспоминаниях он описал, как в степи его отец буквально перерождался – и душевно, и физически. Среди башкир он слыл настоящим героем. Так, однажды он устроил скачки с ценными призами, а перед скачками – «борьбу на палке». Борцы садились друг против друга, брались за концы длинной крепкой палки и пытались поднять один другого в воздух. «Отец всех перетянул, – вспоминал Сергей Львович, – кроме землянского старшины; он не смог его поднять просто потому, что старшина весил не менее десяти пудов (то есть более 160 килограммов. – П. Б.)».

Самарские земли настолько полюбились Толстому, что он решил приобрести здесь имение и разводить особую породу лошадей, скрещивая «башкирцев» с «англичанками». «Башкирцы» выносливы, но низкорослы, «англичанки» быстроходны и красивы. Идеальная, по мечте Толстого, должна была получиться лошадь для русской кавалерии. Из этого «прожекта», впрочем, ничего не вышло, как и из многих других задумок Толстого.

Но приобретение самарских земель едва не привело к знакомству Толстого и Достоевского.

Десятого марта 1878 года, находясь в Петербурге, где он оформил купчую крепость на приобретенную у барона Бистрома самарскую землю, Толстой посетил публичную лекцию входившего в моду 24-летнего философа, магистра Петербургского университета Владимира Соловьева, будущего «отца» русского символизма. На лекции были Страхов и Достоевский. Казалось, всё говорило за то, чтобы близко знакомый и с Толстым, и с Достоевским Страхов свел лицом к лицу двух главных прозаиков современности, которые давно желали встретиться друг с другом.

Но Страхов этого не сделал.

В воспоминаниях вдовы Достоевского Анны Григорьевны это объясняется тем, что Толстой сам просил Страхова ни с кем его не знакомить. Это очень похоже на поведение Толстого