Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

пор. Ведь ни в сфере московской и петербургской аристократии, ни в кругу писателей «Современника» искренняя церковная вера не процветала, считалась чем-то архаическим, «средневековым». В храмы приходили либо ритуально, либо по необходимости. Без них нельзя было заключить брак, узаконить рождение ребенка и даже быть похороненным на обычном кладбище. Отношение к священникам, «попам», у аристократии было в лучшем случае снисходительным. Когда те по праздникам служили молебны в барских домах, их не приглашали за стол, а выносили им еду, как рабочему люду. В старости Толстой рассказывал, что это всегда удивляло его и что в его семье священников сажали за стол. Но почему? Из «демократических соображений».

Когда сестра Мария Николаевна стала монахиней, Сергей Николаевич называл ее монашеский клобук «цилиндром». Сам он в течение двадцати лет не исповедовался и не причащался, так что к нему однажды явились представители духовной консистории с требованием, чтобы он исполнил долг православного христианина, которым формально считался. Об этом посещении он с возмущением написал брату Льву.

Ни у Льва, ни у Сергея не было глубокого церковного воспитания. Впрочем, как пишет Н. Н. Гусев, при жизни матери Толстого «странники и странницы находили гостеприимный приют в яснополянском доме». Когда в Ясной Поляне поселилась тетушка Остен-Сакен, их стало еще больше. «Была полумонахиня Марья Герасимовна, были какие-то Ольга Романовна, Федосея, Федор, Евдокимушка и другие. Николай Ильич не препятствовал своей сестре принимать странников и странниц, но сам с присущим ему здравым смыслом не разделял ее восторженного отношения к этим людям».

В «Исповеди» Толстой утверждает, что до произошедшего в его душе переворота был атеистом. Это, конечно, неправда. Из его дневников мы знаем, что и на Кавказе, и в Севастополе, и в первые годы семейной жизни он не раз обращался к Богу с молитвой, порой страстной. Ему не хватало живого общения с Богом, он искал Его. В начале духовного кризиса Толстой решил, что найдет Его в Церкви.

И потерпел сокрушительное поражение.

Чья здесь была вина, судить трудно, а то и невозможно. Нужно понимать особенности духовной и умственной личности Толстого. Он не мог ничего принимать на веру. Он был убежден, что если Бог дал людям разум, то не для того, чтобы его затуманивать машинальным исполнением ритуальных служб и обязанностей. Он искал живого общения с Богом и хотел разумом понять Его. Зачем Он создал человека? Зачем земные страдания? Если Бог – само милосердие, жизнь должна быть радостью, а не ожиданием смерти. Если мы не знаем, что ждет нас после смерти, как можно устраивать мораль жизни на основании того, чего мы не знаем? Это всё равно что гадать на кофейной гуще. Эти и множество других, еще более сложных вопросов не давали ему покоя. Ими переполнен дневник Толстого после его духовного переворота и до последних дней жизни. Толстой был человеком предельно свободного ума. Если он не находил ответа на поставленный себе вопрос, он продолжал его искать. Он не мог просто сказать себе: вот этого я не понимаю, так приму же на веру то, что говорят другие (например, Церковь). В результате Толстой и Церковь оказались «несовместны».

Он и сам страдал от этого. «Сколько раз, – пишет он в «Исповеди», – я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде».

Можно сказать, что и в Церковь он поначалу пришел, доверяя чутью народа, которого бесконечно любил. Но Толстой не был «народом». Он оставался Толстым – свободным человеком.

Софья Андреевна, сама верующая, была удивлена той страсти, с которой ее муж вдруг обратился к Церкви.

«Он так строго соблюдал посты, что в конце Страстной недели ел один ржаной хлеб и воду и большую часть времени проводил в церкви, – вспоминала она о том, что было в 1877 году. – Детей он этим тоже заражал; и я, даже беременная, строго постилась».

Дочь священника Кочаковской церкви, где находится фамильное кладбище Толстых, рассказывала доктору Маковицкому: «Бывало, отец идет утром к заутрене, а Лев Николаевич уже сидит на камушке. Отец часто ходил ко Льву Николаевичу в дом, возвращался в два часа ночи. Много они со Львом Николаевичем говорили о вере».

Становой пристав В. Р. Чаевский слышал от крестьян рассказ: «Господа наши, значит граф с семьей, кажинный праздник в церкви; приезжают больше одни семейные, сам граф завсегда почитай пеший… Раньше начала обедни придет. Мы, мужики, на крыльце присядем у церкви, глядим – и граф присядет вместе с нами, так сидит калякает, разговаривает, значит, о делах аль о божественном».

А слуга Сергей Арбузов, который в 1881 году ходил вместе с Толстым в Оптину пустынь, вспоминал, что в 1877 году, отправляясь рано утром в церковь, граф сам седлал лошадь, чтобы не будить конюхов.

«Исполняя обряды Церкви, – писал Толстой в «Исповеди», – я смирял свой разум и подчинял себя тому преданию, которое имело всё человечество. Я соединялся с предками моими, с любимыми мною – отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили и жили, и меня произвели. Я соединялся и со всеми миллионами уважаемыми мною людей из народа».

Но упрямый ум Толстого не мог остановиться на том, что он поступает как все и, следовательно, поступает верно. Первый же опыт причастия после длительного отказа от него вызывает в нем душевное отторжение. «Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, правила – всё это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что смысл жизни открывается мне. Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа. Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда я подошел к Царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резануло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и