Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

Между тем еще А. С. Пушкин протестовал против смешения восторга и вдохновения. «Вдохновение есть расположение души к живому приятию впечатлений, следовательно, к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных», – писал он.

Огромный том «Перевода» с комментариями был написан в короткий срок. Это было невероятное умственное напряжение, сравнимое разве что с работой над «Войной и миром». О своем состоянии во время создания «Перевода» Толстой писал Н. Н. Страхову: «Я всё работаю и не могу оторваться и часто счастлив своей работой, но очень часто слабею головой».

Об умственном переутомлении мужа писала тому же Страхову и Софья Андреевна: «Лев Николаевич совсем себя замучил работой, ужасно устает и страдает головой, что меня сильно тревожит». Об этом же она сообщала сестре: «Лёвочка… головой часто жалуется, потому что много работает».

Толстому было необходимо доказать, что смысл Евангелия равняется тому разумению жизни, к которому пришел он сам. Но он пришел к нему не только и не столько через Евангелие, сколько через весь опыт своей жизни. Зачем же было адаптировать Евангелие под личный духовный опыт? Ведь он слагался из многих составляющих: детства, общения с верующими тетушками, службы на Кавказе и в Крыму, семейной жизни…

Для выражения этого опыта и существует литература. Но от нее-то Толстой отрекся.

Самое странное, что образ Христа, который предлагает Толстой, в литературном плане как раз весьма интересен – он сомнителен в религиозном смысле.

«Рождение Иисуса Христа так было: когда выдана была его мать Иосифу, прежде чем им сойтись, оказалась она беременна. Иосиф, муж ее, был праведен: не хотел ее уличить и задумал без огласки отпустить ее. Но когда он подумал это, ему приснилось, что посланный от Бога явился и сказал: не бойся принять Марию, жену твою, потому что то, что родится от нее, родится от Духа Святого». В комментариях Толстой описывает это событие еще более грубо: «Была девица Мария. Девица эта забеременела неизвестно от кого. Обрученный с нею муж пожалел ее и, скрывая ее срам, принял ее. От нее-то и неизвестного отца родился мальчик».

Другими словами, в древней Иудее от неизвестного отца, но в законном браке с другим мужчиной, родился мальчик. Он знает, что его отец не Иосиф, но не знает, кто его отец, потому что этого не знает и мать. Этого мальчика все, кроме Марии и Иосифа, считают сыном Иосифа, простого иудейского плотника. Но как воспринимает себя сам мальчик? И вот оказывается, он приходит к мысли, что если у него нет отца, то его Отцом является Господь Бог, без которого ничего бы в этом мире не появилось.

Так понимает Толстой слова «Сын Божий», которые относят к Христу. Он такой же сын Божий, как и все мы. Но в силу своего несчастного положения Христос понимает это, а мы – нет. Если бы Толстой оставался просто писателем и не насиловал бы евангельский текст новыми переводами понятий и тем более не сокращал бы его, выбрасывая, с его точки зрения, сомнительные места, если бы он просто перенес этот удивительный сюжет на русскую почву, из него могли бы получиться прекрасные роман или повесть. История о мальчике, который не знал своего отца, но не отчаялся, нашел его в Боге и передал этот духовный опыт другим людям. Это могла быть история русского странника или юродивого.

Но Толстой как писатель воспользовался чужим текстом, предлагая свою «версию». Наконец, он совершил откровенное хулиганство, например, переводя «фарисеи» как «православные». Лингвистически это не ошибка. Слово «фарисеи» переводится как «правоверные иудеи», то есть «православные». Но при этом возникает дурная игра слов и ставится знак равенства между иудейскими и православными священниками. В результате получается, что «православные» распяли Христа.

Христос Толстого, возможно, и был бы прекрасен как человек с несчастными обстоятельствами своего «позорного» рождения, исполненный высокого духовного полета и любви к людям. Но зачем он творит эти чудеса, вроде воскрешения Лазаря? Зачем завещает ученикам есть и пить хлеб и вино, еще и называя это своим телом и кровью?

И Толстой поступает просто: вычеркивает эти места из Евангелия, объявляя их «ненужными» (его любимое слово). Но это уже откровенная цензура. Та, от которой страдал сам Толстой. Например, он завершает перевод Евангелия смертью Иисуса на кресте. Не было Воскресения. Но точно так же издатель «Русского вестника» Катков закончил публикацию «Анны Карениной» на гибели главной героини под поездом, выбросив всю историю отъезда Вронского на турецко-сербскую войну и всю последнюю «левинскую» часть. Он посчитал это «ненужным». И как же возмущался по этому поводу Толстой!

Потрясающая сцена в Гефсиманском саду, когда Христос, дрогнув в своем человеческом естестве, просит Отца Небесного пронести мимо Него «чашу сию», избавить Его, Сына Бога, от физических страданий, под пером Толстого превращается в борьбу Иисуса с собственными соблазнами. Ухо великого писателя не слышит творимого им насилия над священным произведением. Художественный слух вдруг отказывает Толстому…

В воспоминаниях учителя Ивана Михайловича Ивакина, с которым Толстой советовался как с филологом, показан процесс работы писателя:

«С самого первого раза мне показалось, что, начиная работать над Евангелием, Лев Николаевич уже имел определенные взгляды… Научная филологическая точка зрения если и не была вполне чужда ему, то во всяком случае оставалась на втором, даже на третьем плане… Историческую, чудесную, легендарную сторону в Евангелии, как известно, он совершенно устранял, считал неважной, ненужной.

– Какой интерес знать, что Христос ходил на двор? – говорил он. – Какое мне дело, что он воскрес? Воскрес – ну и господь с ним! Для меня важен вопрос, что мне делать, как мне жить!»

Неудача с «Переводом» Евангелия стала для Толстого своего рода наказанием за отречение от литературы. Великий писатель не мог существовать вне литературы. Не мог свободно жить и дышать без нее. И это тонко почувствовал его литературный соперник Иван Тургенев. В 1883 году он умирал на даче Виардо в Буживале. Страдания его были ужасны, они прекращались только после очередного впрыскивания морфия. Но когда до него дошел слух, что Толстой отказался от литературы, Тургенев написал письмо, которое является эталоном мужества и благородства писателя. За одно это письмо можно простить Тургеневу все его слабости:

«Милый и дорогой Лев Николаевич. Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре… Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, – и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам