Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

Толстой имел какой-то тайный ключик к сердцам маленьких детей. Татьяна Львовна вспоминала:

«Была одна игра, в которую папа с нами играл и которую мы очень любили. Это была придуманная им игра. Вот в чем она состояла: безо всякого предупреждения папа вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все стороны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бежал и прятался куда-нибудь в угол, таща за руку тех из нас, кто ему попадались.

“Идет… идет…” – испуганным шепотом говорил.

Тот из нас троих, которого он не успел захватить с собой, стремглав бросался к нему и цеплялся за его блузу. Все мы, вчетвером, с испугом забиваемся в угол и с бьющимися сердцами ждем, чтобы “он” прошел. Папа сидит с нами на полу на корточках и делает вид, что он напряженно следит за кем-то воображаемым, который и есть самый “он”. Папа провожает его глазами, а мы сидим молча, испуганно прижавшись друг к другу, боясь, как бы “он” нас не увидал. Сердца наши так стучат, что мне кажется, что “он” может услыхать это биение и по нем найти нас. Наконец, после нескольких минут напряженного молчания, у папа лицо делается спокойным и веселым…

– Ушел! – говорит он нам о “нем”.

Мы весело вскакиваем и идем с папа по комнатам, как вдруг… брови у папа поднимаются, глаза таращатся, он делает страшное лицо и останавливается: оказывается, что “он” опять откуда-то появился.

– Идет! Идет! – шепчем мы все вместе и начинаем метаться из стороны в сторону, ища укромного места, чтобы спрятаться от “него”. Опять мы забиваемся куда-нибудь в угол и опять с волнением ждем, пока папа проводит “его” глазами. Наконец, “он” опять уходит, не открыв нас, мы опять вскакиваем, и всё начинается сначала, пока папа не надоедает с нами играть и он не отсылает нас к Ханне».

Читая воспоминания старших детей о их яснополянском детстве, приходишь к мысли, что если Толстой мечтал устроить в Ясной Поляне отдельно взятый рай, ему это удалось. Для детей…

И не случайно лучшее произведение, написанное его сыном Львом Львовичем, который тоже пытался стать писателем, называется «Яша Полянов». В этом замечательном имени-названии соединились личность ребенка и личность усадьбы. Они становятся одним целым. Лев писал в воспоминаниях: «Мать, отец, братья, сестры, няни, гувернантки, прислуга, гости, собаки, редко медведь с медвежатником, лошади, охота отца и братьев, праздники Рождества, елка, Масляница и Пасха, зима – со снегом, санями, снегирями и коньками; весна – с мутными ручьями и блестящими коврами серебряного тающего снега, с первым листом березы и смородиной, с тягой, с первыми цветами и первой прогулкой “без пальто”, лето – с грибами, с купаньем, со всевозможными играми, с верховой ездой и рыбной ловлей; осень – с началом ученья и труда всей семьи, с желтыми листьями в аллеях сада и вкусными антоновскими яблоками, с первой порошей – вот счастливая жизнь моего детства».

Солнце в зените

С середины шестидесятых и до конца семидесятых годов он почти не пишет дневник. В жизни Толстого это всегда был верный признак того, что в его душе не происходило серьезных душевных перемен, всё шло своим порядком. И такая жизнь его в общем-то устраивала. Но при этом происходил процесс накопления нового душевного и умственного опыта.

Громада «Войны и мира», романа-эпопеи, написанного в 1863–1869 годах, и сегодня потрясает. Кажется, нет ни одного мирового писателя, на которого этот роман не оказал бы какого-то влияния. И Толстой признавался, что этот «исключительный труд» был выполнен им «при наилучших условиях жизни».

«Исключительность» труда была такова, что современники не сразу ее оценили. Тем более что печатался роман частями в «Русском вестнике» и поначалу имел скромное название «1805 год». Но даже когда он появился целиком, только критик Николай Николаевич Страхов написал о нем: «Какая громада и какая стройность! Тысячи лиц, тысячи сцен, всевозможные сферы государственной и частной жизни, история, война, все ужасы, какие есть на земле, все страсти, все моменты человеческой жизни, от крика новорожденного ребенка до последней вспышки чувства умирающего старика, все радости и горести, доступные человеку, всевозможные душевные настроения, от ощущений вора, укравшего червонцы у своего товарища, до высочайших движений героизма и дум внутреннего просветления, – всё есть в этой картине… “Война и мир” произведение гениальное».

Над Страховым смеялись. В газете «Петербургский листок» писали: «Гением признает графа Толстого один только Страхов». «Петербургская газета» утверждала, что над такими критиками «можно порой посмеяться, когда они измыслят что-нибудь особенно дикое, вроде, например, заявления о мировом значении романов графа Льва Толстого». Пародист Дмитрий Минаев напечатал стихи:

Поврежденный критик (бредит):

Да, гений он!..

Постой, постой!..

Кто – Бенедиктов?

Критик:

Лев Толстой!..

Некто:

Ты покраснел, я вижу… Дело!..

Болтать нельзя, без краски, зря.

Достоевский сперва назвал «Войну и мир» «помещичьей литературой» и только позже в «пушкинской речи» поставил в один ряд Татьяну Ларину и Наташу Ростову.

Салтыков-Щедрин говорил, что это «болтовня нянюшек и мамушек», что все военные сцены – «ложь и суета», а Багратион и Кутузов – «кукольные генералы».

Тургенев писал: «…как это всё мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том – трус, мол, я или нет? – Вся эта патология сражения? Где тут черты эпохи? Где краски исторические?» Потом он признает, что «в этом романе столько красот первоклассных, такая жизненность, и правда, и свежесть, что нельзя не согласиться, что с появлением “Войны и мира” Толстой стал на первое место между всеми нашими современными писателями».

Работа над «Войной и миром» подорвала здоровье Толстого. Последние главы он писал, превозмогая мучительные головные боли.

Наконец, это привело к серьезному психическому срыву, который в биографической литературе о Толстом называют «арзамасским ужасом», придавая этому событию знаменательное и судьбоносное значение. В «арзамасском ужасе» пытаются найти разгадку «духовного переворота» Толстого, который случится десять лет спустя, и даже объяснение его «уходу» из Ясной Поляны в 1910 году. На самом деле – это тоже мифология.

В реальности же было вот что. В сентябре 1869 года, когда Толстой работал над последними корректурами «Войны и мира», он решил отвлечься и, найдя в газете объявление о продаже имения в Нижегородской губернии по дешевой, как он решил, цене, отправился его «приобретать». В то время Толстой – не только писатель, но и помещик, «стяжатель», верный наследник своего отца, который потратил много сил на приобретение земли.

Толстой в течение первых семи лет семейной жизни редко покидал Ясную Поляну. И каждый такой