Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

Получив письмо, Соня пошла в девичью комнату и заперлась на ключ. Лиза стала стучать в дверь.

– Соня! – кричала она. – Отвори дверь, отвори сейчас!

Дверь открылась. Соня молчала, держа в руке письмо.

– Говори, что le comte[24] пишет тебе! – закричала Лиза.

– Il m’a fait la proposition[25].

– Откажись! Откажись сейчас же!

Соня пошла в комнату, где ее ждал Толстой.

– Разумеется «да»! – сказала она.

Через несколько минут начались поздравления. Лиза в своей комнате рыдала. Потом, узнав о решении Сони, будет рыдать кадет Поливанов. Когда Соня и Толстой венчались в кремлевской церкви, он держал над головой невесты венец. «Поливанов испил чашу до дна», – вспоминала Софья Андреевна.

«Молодые» уехали в Ясную Поляну в тот же день, когда состоялось венчание. Провожая Соню, рыдала вся семья Берс, кроме Андрея Евстафьевича, который был болен и не в духе. Новобрачные зашли к нему в комнату попрощаться.

Для поездки Толстой специально купил дормез, огромную карету, в которой можно лечь во весь рост. «В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства. Торжество обряда. Она заплаканная. В карете. Она всё знает и просто. В Бирюлеве. Ее напуганность. Болезненное что-то. Ясная Поляна… Ночь, тяжелый сон. Не она».

Не она? Что значили эти слова?

И еще он пишет в дневнике о странном видении, которое возникло в доме Берсов, когда они остались с Соней вдвоем как жених и невеста. «Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепьяно и появление сатаны».

Двадцать четвертого сентября 1862 года граф Лев Толстой и графиня Софья Толстая прибыли в яснополянское имение…

Роковая ошибка

«В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства».

В самом деле, он чуть не сбежал, как Подколесин в «Женитьбе». Тем более что и повод обнаружился. Вдруг не оказалось чистой сорочки, все вещи были уже в карете с чемоданами. Не ехать же венчаться в старой! Впрочем, сорочку нашли. Но в храме Толстого долго ждали, и возникла заминка.

Утром в день свадьбы он неожиданно заявился в дом Берсов и прошел прямо к Соне. Таня побежала докладывать матери о внезапном приезде жениха. Любовь Александровна была недовольна: в день свадьбы жениху не полагалось приходить в дом невесты. Она пошла в девичью и застала их вдвоем «между важами, чемоданами и разложенными вещами». Соня плакала. Оказалось, что жених не спал всю ночь и теперь допытывался, любит ли она его, «может быть, воспоминания прошлого с Поливановым смущают ее», и не «лучше ли было бы разойтись тогда». Соня убеждала его, что это не так. В конце концов она просто разрыдалась.

Но всё это – и отсутствие рубашки, и приход жениха в дом Берсов в день свадьбы, и даже его нелепое предложение остановить свадьбу, потому что он недостоин своей невесты, – всё это были сущие пустяки в сравнении с той роковой ошибкой, которую Толстой совершил накануне женитьбы.

По-видимому, Соня вела какой-то девичий дневничок, как почти все девочки и девушки ее круга. Но она его благоразумно уничтожила. Она понимала, что если его прочитает муж, ему будут неприятны, например, записи о ее любви к Поливанову или другие подробности ее хотя и вполне невинной, но всё-таки интимной жизни. А вот Толстой свой ранний дневник не только не уничтожил, но и показал своей невесте и заставил его прочитать. Так же поступает Константин Левин в «Анне Карениной». И мы знаем, какой шок это вызывает у Кити.

Зачем он это сделал? Как ни странно, но здесь-то и проявилась черта Толстого, о которой писал Тургенев Анненкову: «высоконравственное и несимпатическое существо».

Толстой хотел быть честен с невестой, но при этом не щадил ее чувств. Он сразу давал ей понять, что она выходит замуж за мужчину с достаточно богатым сексуальным опытом. На самом деле этика XIX века такое положение вещей не только не осуждала, но даже приветствовала. Опытный в сексуальном отношении муж – лучше, чем ничего не знающий в этих вопросах юноша. И конечно, Берсы (наверное, и сама Сонечка) догадывались, что у графа были связи с женщинами. Возможно, они знали и о том, что в Ясной Поляне живет внебрачный сын Толстого. Это были «скелеты в шкафу», которые рано или поздно открылись бы. Но Толстой не стал тянуть с этим. Он сразу обрушил на невесту всю правду.

«Всё то нечистое, что я узнала и прочла в прошлых дневниках Льва Николаевича, никогда не изгладилось из моего сердца и осталось страданием на всю жизнь», – пишет она в «Моей жизни».

«Всё его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним, – жалуется она в дневнике в первый год замужества. – Разве когда будут другие цели в жизни, дети, которых я так желаю, чтоб у меня было целое будущее, чтоб я в детях своих могла видеть эту чистоту без прошедшего, без гадостей, без всего, что теперь так горько видеть в муже. Он не понимает, что его прошедшее – целая жизнь с тысячами разных чувств хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, потраченная Бог знает на кого и на что…»

Конечно, ее возмутили записи об Аксинье! Не «баба», не «любовница», а «жена»! Это слово буквально взбесило ее!

Между тем в их доме вместе с другими крестьянками в качестве помощницы начинает появляться Аксинья. И хотя никакой связи с Толстым у нее давно не было, Соня чудовищно страдает, когда видит эту женщину.

«Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности, – пишет она в дневнике через три месяца после свадьбы, увидев Аксинью в своем доме. – “Влюблен как никогда!” И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая… Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то бы сделала с удовольствием».

Через четыре месяца после свадьбы она описывает в дневнике свой кошмарный сон:

«Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как барыни. Выходят откуда-то одна за другой, последней вышла Аксинья, в черном шелковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость