Паустовский. Растворивший время - Олег Дмитриевич Трушин

class="p1">«Это типично приключенческий роман. Приключенческой литературой у нас, как правило, не занимались серьёзные писатели, они предоставляли её халтурщикам. А те писали так, что к их работам нельзя было относиться не иначе, как пренебрежительно. Получается своего рода безвыходный круг. Паустовский с успехом прорывает этот круг. <…> Его роман написан в высокой степени художественно. Он даёт разнообразную галерею оригинальных человеческих фигур, живых и запоминающихся. Его люди, пейзажи, переживания изображены скупыми и резкими, выпуклыми и впечатляющими штрихами. Язык его свеж, своеобразен и может быть сравним с языком лучших мастеров художественной прозы.

Серьёзным недостатком книги является надуманность сюжета. Приключенческий сюжет хорош, когда он возникает и развивается естественно и правдоподобно. В книге же Паустовского искусственна не только завязка (история с дневником), но и многое в дальнейшем развитии действия, которое то и дело пестрит чудеснейшими совпадениями и оттого производит впечатление сшитого белыми нитками»{142}.

Рецензия Бор. Лихареза, опубликованная в ноябрьском номере за 1929 год журнала «Резец», была уже крайне резкой не только к содержанию романа, но и к его автору.

«Но если “12 стульев”, – напишет Лихорез, – можно назвать остроумной, хотя легковесной книгой, – рецензируемое произведение отнюдь не остроумно и сугубо легковесно. Это один из ярких примеров того, что у нас зачастую под видом дорожного, неутомительного и занимательного чтения издаются книжки, ненужные для сегодняшнего дня, халтурные, скорописные “повести и романы”, не вызывающие ничего кроме скуки.

Язык у Кон. Паустовского на редкость шаблонен и неуместен в приключенческом произведении (как неуместна в нём дешёвая философия и бульварная психология). <…> Произведение Паустовского не может претендовать на минимальный общественный вес»{143}.

В свою очередь, Галина Колесникова, в уже ранее упомянутой статье «В поисках необычного», опубликованной в журнале «Октябрь», писала:

«В поисках необычного Паустовский пришёл к авантюрному роману “Блистающие облака”.

По существу, из “Блистающих облаков” авантюрного романа не получилось, и, вернее, не только авантюрного, но и никакого романа не вышло.

В “Блистающих облаках” Паустовский довёл до логического конца своё стремление к искусственному и надуманному.

<…> Если у Паустовского было скрыто намерение создать новый жанр авантюрного романа, то надо со всей откровенностью сказать, что это намерение потерпело неудачу.

Автор сам совершенно правильно характеризовал этот роман следующими словами: “Открылись контуры необычайной истории, близкой нашему веку и вместе с тем далёкой, как голос во сне”.

Этот “голос во сне” – самый злейший враг Паустовского»{144}.

Парадоксально, но многие критики в определении жанровой композиции романа в силу своей чрезмерной надуманности, желая обойти саму суть построения автором оригинальности сюжета, «усматривали» в нём подражание не только Грину, но и Достоевскому и даже Блоку. Так, в рецензии на роман, опубликованной в журнале «30 дней», автор статьи пожелал остаться неизвестным, говорилось:

«Фабула авантюрна: необходимо разыскать документ большой ценности, дневник погибшего талантливого писателя и изобретателя. <…>

Роман психологический <…>

В художественном отношении – прекрасно. Есть строки, даже страницы, доставляющие большую радость. Много лирики и романтики. Вещь художественно значимая и сильная. <…>

Много Достоевщины: особенно в женских типах. У героев… много психологических изворотов, о которых говорится лишь намёками, о многом надо догадаться.

Основные идеи, – надо страдать, и через страдания люди придут к человечности, – нечто вроде любви – мучения Достоевского и радости страдания Блока»{145}.

Отметим, что Достоевский и Блок упоминаются здесь далеко не для комплимента автору, а, напротив, как наглядное порицание текста романа.

Ну а уж если перекидывать мостик и искать определённые схожести с тем или иным писателем, конечно, от Грина (одно созвучие с его романом «Блистающий мир» чего стоит) в «Блистающих облаках» было намного больше, чем от Достоевского и Блока. Без всякого сомнения, «Блистающие облака» есть сказка, облечённая в ореол романтического повествования. Так было задумано и так было воплощено Паустовским.

Но «Блистающие облака» – это «не перевоплощение» прозы Грина в ином формате. Если в романе и чувствуются гриновские нотки, то это всего лишь «желание» показать свою причастность к тому, о чём писал Грин, который, по словам Паустовского, «…создавал в своих книгах мир весёлых и смелых людей, прекрасную землю, полную диких зарослей и солнца, землю, не нанесённую на карту, – и необыкновенные события, кружащие голову, как глоток вина». Так разве можно поставить в вину Паустовскому его любовь к писателю, чьё творчество он не только чувствовал сердцем, но и понимал словом? Конечно же нет!

Однако судьба была безжалостна к «Блистающим облакам». Пропущенный через прокрустово ложе критиканского цинизма роман в скором времени попал, по версии журнала «Ленинград», в «чёрный список», был признан вредным для советского читателя и подлежал изъятию из библиотек как негативно действующее на сознание советского читателя произведение. Более того, волна критики «Блистающих облаков» докатилась до ЦК ВКП(б), что уже само по себе было «критическим» проявлением «общественного недовольства». Теперь могли последовать решительные оргвыводы в отношении самого автора, служившего в государственном информационном учреждении.

Вполне возможно, что история с «Блистающими облаками» определённым образом отразилась на судьбе «Романтиков», последний вариант которых к этому времени был уже подготовлен автором к печати. Решать вопрос об издании «Романтиков» в контексте всего произошедшего просто не имело смысла.

В июне 1929 года Паустовские уедут с сыном в Крым. Пребывание в Балаклаве несколько снимет душевное и творческое напряжение. К сожалению, отдых окажется коротким, и уже в середине июля, оставив Екатерину и Вадима в Балаклаве, Паустовский вновь вернётся в Москву.

Работа в РОСТА закрутит с новой силой, и желание сбросить с себя это бремя всё чаще и чаще будет будоражить сознание Паустовского. Ничего не скрывая, он будет писать об этом близким и знакомым, понимая, что творчество определяет уже не только смысл его существования, но и весь жизненный уклад.

По возвращении из Балаклавы Паустовский почти сразу сдаст в ОГИЗ (Госиздат) небольшую повесть «Записки Василия Седых», которая «потянула» на небольшую, самостоятельную книжку и следующим годом в оформлении художника Георгия Нисского, несмотря на все увещевания в адрес автора «Блистающих облаков», всё же увидела свет.

К «Запискам Василия Седых» можно относиться по-разному. И всё же, если взглянуть на всё созданное Паустовским, то можно с уверенностью сказать, что рассказ, ставший книгой, есть своеобразный рубеж, отделяющий прозу раннего Паустовского от всего того, что будет создано им впоследствии.

«Записки Василия Седых» будут последней «вольницей» писателя перед «Кара-Бугазом» и «Колхидой», «Судьбой Шарля Лонсевиля» и очерками о великих стройках. Вольницей не только в свободе