Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

существовала поэзия, выраженная более сильным или менее сильным голосом. Из биографии А. В. Кольцова не выкинешь имени оставшегося неизвестным порта А. Сребрянского, оказавшего на Кольцова большое влияние, из истории народной песенной лирики не выкинешь позабытое имя Н. Цыганова, песни на слова которого, вроде «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», уже свыше века поет народ, — и Розанов хорошо знал это обширное хозяйство поэзии и судьбы второстепенных поэтов, сослуживших службу литературе.

Показывая свои книги, он доставал обычно с полки не издание стихов того или другого прославленного поэта, а именно томик какого-нибудь безвестного стихотворца, вроде Алипанова или суриковца Козырева, казалось, навсегда затерянных, но найденных Розановым, возвращенных им к жизни и полвека или даже целый век спустя вступивших снова в строй, хотя бы и левофланговыми... Розанов, казалось, хотел этим напомнить, что маленькому поэту всегда труднее приходится в жизни и нельзя допустить, чтобы его уделом было и посмертное забвение.

Лишенный возможности из-за болезни выходить из дома, Иван Никанорович писал длинные, зачастую взволнованные послания близким ему людям, и все эти послания были так или иначе связаны с его основным пристрастием — книгой.

В одном из своих писем ко мне, после длинного мучительного рассказа о приковавшей его к дому болезни, он возвращается все же к книгам:

«Вчера я послал письмо директору книжной лавки писателей. Прошу прислать очередной список их desiderata. Может быть, тут я найду те книги, без которых могу обойтись без сожаления, которые у меня зря торчат, а другим могут доставить удовольствие. Пришлите мне и свои desiderata...» — и далее в том же роде — о книгах, об альбомах с портретами поэтов, уже позабыв о своей болезни и всяческих невзгодах.

Московские букинисты хорошо знали Розанова и всегда, по благородному свойству истинных книжников, бывали довольны, когда та или другая редкая книга попадала в его собрание. В сущности, и их труды лежат в основе того блистательного зрелища, которым Иван Никанорович любил поразить посетителя: золото корешков его книг и поныне сияет во славу многих книжников, которые помогали Розанову собрать его превосходную библиотеку и которых давно уже нет на свете.

В исследованиях о русской поэзии имя И. Н. Розанова несомненно оставит свой след, а если к познаниям Розанова присоединить и его страстную убежденность, что поэзия призвана украшать мир, то образ этого исследователя становится особенно привлекательным.

Зная Ивана Никаноровича много лет, я по-настоящему сблизился с ним только в последние годы его жизни. В какой-то мере этому способствовала та причина, что поредели ряды близких ему книголюбов и ему нужен был утешитель; поговорить о книгах было для него первой радостью.

Мне привелось побывать в библиотеке И. Н. Розанова и тогда, когда ее владельца уже не стало. Книги казались осиротевшими, но они стояли, как солдаты в строю, и, глядя на них и на шкафчик, в котором помещались книги и оттиски статей самого Розанова, я глубоко ощутил труд его жизни: Розанов поистине сплел лавровый венок во славу русской поэзии.

Н. И. ЗАМОШКИН

Тихий, чистый свет души Николая Ивановича Замошкина ошущался во всех его делах и поступках. Это не были примиренность и безоговорочное расположение к людям — свойства, какие говорят иногда лишь о мягкости натуры. Доброта Замошкина и его расположение к людям были в своей основе прежде всего принципиальны. Он ценил строгий порядок в человеческих отношениях и, конечно, в литературе, которой был предан трогательно и самозабвенно.

Внутренней чистоте Николая Ивановича сопутствовало и душевное изящество. Он не мог никого огорчить, хотя сам нередко огорчался. Его волновали любая грубость, упрощенность в отношениях между людьми, а если дело касалось литературы — то любое недопонимание ее назначения, роли, какую она призвана играть, и умаление своеобычности, необходимой писателю.

Четверть века, если не больше, Замошкин был, по существу, тяжело болен. Его болезнь требовала тихой, осторожной жизни, а он во всех проявлениях — литературных и общественных — был расточителен. Иногда казалось: он знает, что ему отведен недолгий срок, и поэтому старается побольше увидеть, познать, встречаться с людьми, побольше постранствовать, в полном несоответствии со своими физическими возможностями. В ряде случаев поездки, которые он совершал, были трудные, связанные с писательскими делами, выступлениями, длительными совещаниями: Замошкина можно было встретить и в Архангельске, и в Иркутске, и в Воронеже, и в Новосибирске... По ходу этих поездок ему приходилось прочитывать огромные рукописи, множество книг, выступать, беседовать с авторами, и он делал это всегда умно, тонко, с глубоким пониманием особенностей и свойств литератора.

— Ведь литература такое сложное дело, — сказал он мне раз, — недооценишь, и смотришь — завял росток, а сколько раз приходилось наблюдать, что начал молодой писатель робко, вяло, а потом как развернулся! К первым шагам всегда нужно относиться очень осторожно.

Он говорил это, как мог бы говорить садовод о растениях; но Замошкин и был садоводом в высшем смысле этого слова. Он подготовлял почву и растил — бережно, терпеливо, любовно, в лучших традициях испытанных пестунов. Эта любовь к литературе, желание обогатить ее новыми всходами потребовали у Николая Ивановича поистине самоотречения. Он написал множество отзывов, а по его добросовестности — и целых статей, которые остались в архивах издательств или Литературного института. Он никогда не мог ограничиться обычной рецензией, он писал большие статьи — бескорыстно, не для печати, это была дань уважения к чужому труду. Если применить несколько старомодное слово «гореть», то Николай Иванович, действительно, горел, не жалея своих ограниченных сил, и с годами только разжигал это пламя.

Всюду, где звучало писательское слово, появлялся он — в такой степени слабый и хрупкий, что на него было больно смотреть со стороны; иногда от утомления он подолгу сидел с закрытыми глазами. Но по страстной неутомимости своего духа он должен был побывать повсюду, и где только не бродили мы с ним: то в Орле, то в тургеневском Спасском, то в Вологде, то в Ясной Поляне...

Не я один испытывал особое чувство, встречая этого умного, нежного и застенчивого человека. Он был из числа тех, кто широко несет свое душевное тепло, согревая людей, и следует вспомнить, что Замошкина считали своим конфидентом, и притом одним из самых доверенных, и С. Н. Сергеев-Ценский, и М. М. Пришвин...

Как-то в поздний вечерний час Николай Иванович позвонил мне по телефону.

— Вы никуда не собираетесь уезжать? — спросил он. — Пожалуйста, каждый раз, когда вы куда-нибудь поедете, захватывайте меня с собой. Ужасно хочется ездить.