Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

Кронштадтском, попросту блистательные, написанные рукой настоящего мастера, с тонкой иронией, с превосходной наблюдательностью и глубоким знанием коренного русского языка. Книга эта была только заявкой на дальнейшие, более обширные воспоминания, написать которые Тихонову помешала долгая болезнь.

— Вот допишу, если позволят силы, второй том... тогда успокоюсь, — сказал он мне, уже прикованный болезнью к креслу. — Откройте-ка ящик стола и достаньте одну папку.

Я выдвинул ящик его старинного стола красного дерева и нашел папку: в ней оказались ненапечатанные воспоминания Тихонова, в их числе — о последних годах жизни Горького. Дописать второй том Тихонову не удалось, неизвестна судьба и того, что было им уже написано.

След в литературе писатель оставляет в своих книгах: это след зримый, вещественный. Есть, однако, и след незримый, но не менее важный для дела литературы: это работа деятеля, организатора литературной жизни, помогавшего другим писателям создавать книги. Тихонов делал это всю свою жизнь. Если можно так выразиться, он был не только музыкантом в оркестре, но и сам представлял собой оркестр по многообразию своей деятельности. Я не помню почти ни одного горячего литературного дела, в котором Тихонов так или иначе не принял бы участия. Всюду он появлялся достойно и неспешно, был составной неотъемлемой частью нашей литературы, радовался всем ее удачам и болел всеми ее горестями.

— Литература у нас превосходнейшая... надо только не подгонять писателей, не стирать отличие одного от другого, — сказал он в ту пору, когда щедро раздавались привилегии писателям именно за то, что они разительно походили один на другого. — И все равно, литература наша по цельности своего ощущения мира, по своему призыву единственная... ну, и, конечно, по роли, которую она играет. Попробуйте-ка создать себе представление о нашей эпохе без литературы! — добавил он торжествующе, по-горьковски радуясь великому назначению Слова.

Образ этого уральского золотоискателя, намывшего впоследствии немало золота в литературе нашей, останется не только как образ писателя, но и как замечательного литературного деятеля.

— Не всем дано быть Чеховым или Горьким; но в литературе надо все-таки прошагать, а не проползти, — сказал он мне как-то. — А иначе и огорода городить не стоит.

Про Тихонова следует сказать, что в литературе он именно прошагал, и пусть он оставил всего одну книгу, время и люди сохранят его в памяти.

СОБИРАТЕЛЬ ПОЭТОВ

На стене рабочей комнаты Ивана Никаноровича Розанова был вырезан широкий прямоугольник. Он был обращен в сторону смежной комнаты, где помещалось редчайшее, вероятно единственное в Москве, собрание книг по поэзии.

Самую высшую радость Иван Никанорович испытывал несомненно тогда, когда в комнате с книжным собранием зажигали свет, и эффект сверкающих корешками книг XVIII и XIX столетий поражал посетителя... Вырезанный прямоугольник служил как бы рамой для великолепного зрелища, и этот торжественный спектакль Розанов был готов повторять без конца, пытливо наблюдая за выражением лица посетителя. Сам он часами сидел на низеньком диване под этим прямоугольником, любуясь трудом своей жизни, воплощенным в книги, влюбленный в поэтическое слово с таким детским простодушием, что это трогало даже тех, кто не очень интересовался поэзией.

И. Н. РОЗАНОВ

На протяжении десятилетий создавал Розанов свою замечательную библиотеку. Для него не было на необъятном поэтическом поле лишь изысканных цветов, он собирал и скромнейшие полевые цветы, и чем скромнее и незаметнее был цветок, тем бережливее укладывал его Розанов в свой гербарий. В этом была не только любовь к книге, но и сочувствие к личности безвестного сочинителя с его зачастую нелегкой судьбой.

Педагог и знаток литературы, И. Н. Розанов оставил немало написанных им книг, а такая его книга, как «Песни русских поэтов», еще долгие годы будет служить источником познания русской поэзии.

Любя книги, Иван Никанорович испытывал особую любовь и к собирателям книг: он хорошо знал, что собирательство связано со многими годами поисков, удач, ошибок и разочарований и что оно требует не только одержимости, но и самоотречения.

«Мне очень приятно, что моя книга находится сейчас у человека, у которого та же страсть к собиранию интересных и ценных книг», — написал он мне на одной из своих книг, превращая надпись в своего рода отличие.

Писал он на книгах и стихотворные посвящения:

Эта книга моя — не совсем «антология»:

Здесь не только цветы, но не мало и трав.

За нестрогий отбор побранят меня многие,

Но меня заняла — увлекла стихология,

И в конечном итоге, я знаю, я прав.

На другой книге после трогательного вступления он написал мне, уже незадолго до своей кончины, старческой дрожащей рукой тоже поэтические строки:

Незабытые песни забытых поэтов,

Самоцветные камни различных пород.

Сотни, тысячи разных Кольцовых и Фетов,

Величайший поэт и редактор — народ!

Можно без преувеличения сказать, что добрые полвека Иван Никанорович Розанов занимал одно из основных мест в науке о поэзии — не только своими знаниями, но и органической, заполнившей всю его жизнь любовью к ней. Даже его милые и наивные стариковские пристрастия к бесчисленным альбомам, в которые он вклеивал фотографии поэтов и в которых поэты писали ему на память стихи, — все это было на службе поэзии.

Его небольшая, как-то по-старомосковски убранная профессорская квартира на улице Герцена была своего рода штабом поэзии. На командном мостике — низеньком диване под иллюминатором, обращенном к морю поэзии — не побоимся этой несколько примитивной образности, — сидел восьмидесятитрехлетний старик, весь обращенный мыслью и слухом к поэтической речи. Писать ему было уже трудно, многочисленные недуги подстерегали его последние три года, но оставался этот берег, с которого он мог любоваться вечным, неутомимым движением поэзии.

От книг Ломоносова и Тредьяковского до символистов и футуристов, до наших современников — советских поэтов, — все было представлено в его библиотеке, прекрасной не только своим подбором, но и освещенной светом горячей любви к поэтическому слову, любви почти фанатической.

— Я делю людей на две категории: на тех, кто любит стихи, и на тех, кто стихов не любит, — сказал он мне как-то.

Конечно, это было преувеличением, но Розанов не понимал все-таки, как можно быть равнодушным к стихам, этой музыке человеческой речи.

Для Розанова не существовало великих или малых поэтов. Для него