Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

широк в своих поэтических пристрастиях — от Есенина до Маяковского, от Блока до Багрицкого... Мне случалось сидеть с Качаловым за трапезным столом, и когда, поднимая бокал с вином, Качалов начинал свой поэтический монолог, казалось, что ветер искусства распахивает окна и врывается в комнату. В личном общении Качалов был прост и необычайно задушевен. Он был придирчив к своей памяти и бережливо сохранял в ней имена и отчества — то именно, что часто забываем мы в обиходе и не очень сокрушаемся этим. Однажды, при встрече на улице, Качалов, столь требовательный к себе, забыл вдруг отчество подошедшего к нам литератора. По актерской привычке не теряться Качалов пробормотал какое-то подобие отчества, но когда литератор распростился и ушел, Качалов прямо-таки в отчаянии сказал: «Какая ужасная неприятность... я забыл его отчество. Как это бестактно!» — хотя встречался с этим литератором едва ли чаще одного-двух раз в год. Подарить Качалову свою книгу значило быть уверенным, что — внимательный и вдумчивый читатель — он прочтет ее от первой до последней строки. Качалов умел читать книги. Вспомним его в роли чтеца в «Воскресении» Толстого. Он подымал до широких обобщений знакомые образы, и, конечно, о лучшем читателе своей книги Лев Толстой не мог бы и мечтать.

Я вспоминаю летний вечер в одну из пушкинских годовщин, открытое окно в квартире московского литератора, где собрались помянуть Пушкина и содвинуть кубки несколько писателей и актеров; среди них был Качалов. Поднявшись во весь свой высокий рост, со знакомой косой складкой между бровями, при трепыхающих, как мотыльки, огнях зажженных в канделябре свечей, Качалов начал читать пушкинские стихи. Кажется, это была речь председателя из «Пира во время чумы». Я не помню, чтобы я испытал когда-либо большее волнение от пушкинских стихов, как в этот вечер в исполнении Качалова. Казалось, он выполнял поэтическое завещание Пушкина о том, чтобы не умерла душа в заветной лире, и Качалов по праву мог считать себя одним из выполнителей пушкинской воли.

Голос Качалова всегда вносил какую-то высокую поэтичность и задушевность в жизнь. Я помню голос Качалова в тяжелые дни войны, иногда перед сводкой Совинформбюро, иногда — после нее. Что бы он ни читал, его голос был полон такой духовной энергии, что неизменно становилось светлее и лучше на душе. Высокая фигура Качалова, его замечательный облик актера органически слились с московским пейзажем — особенно на отрезке от проезда Художественного театра до Брюсовского переулка, где Качалов жил. Он шел медленно — на репетицию или возвращаясь с репетиции, никогда не кичась, никогда не обыгрывая столь знакомую москвичам свою актерскую внешность, а полный внимания к людям, радуясь встрече со знакомыми, любя остановиться и поговорить. Недуг и приближающаяся старость не увязывались с его обликом; но недуги были, и Качалову приходилось подчиняться им.

Я встретил его на улице Герцена, незадолго до смерти. Он только недавно выписался из больницы после тяжелой болезни, но Качалов был тот же: он шел — высокий, почти на голову выше других, сохранив весь обаятельный свой облик: это был и Бранд, и Тузенбах, и Петя Трофимов — только чуть отяжелевший, но все еще не согнутый временем. Я сказал ему, как всегда приятно и радостно его видеть и что он все такой же — великолепный Василий Иванович Качалов.

— Увы, я уже не тот Качалов... — сказал он грустно. — Вот и поправили меня, и хожу по улицам... а уже не тот, нет, не тот.

Но как бы недуги ни одолевали его, он был все тот же, и голос его — все тот же — услышал я вскоре по радио, и даже осенью 1948 года, в далеком Кишиневе, узнав по радио, что Качалов умер, испытывая всю горечь утраты этого спутника моего поколения, я знал, что Качалов не может уйти совсем. То, что он дал целому поколению, огромно по богатству; он давал нам художественные радости, он пробуждал во многих из нас художественные склонности, он сделал актерское слово общественно-призывным, а это не умирает со смертью актера. Это остается жить и после того, как актер перестает существовать.

Проходя по московским улицам, я часто представляю себе высокую фигуру Качалова, создававшего славу Художественному театру, а следовательно, и славу Москве. Блистательное имя Качалова и вся его деятельность опровергают предcтавление о кратковременности актерской судьбы и о том, что со смертью актера уходит и его искусство. Остаются всходы, насаженные его искусством, и в этом смысле Качалов может считаться счастливым садоводом, оставившим после себя целые цветущие сады.

Л. М. ЛЕОНИДОВ

В первые годы революции в огромном пустующем помещении, на втором этаже одного из домов по Большой Дмитровке, разместилось удивительное собрание книг. Некие ловкие дельцы скупили за бесценок вывезенную из имения Бутурлиных родовую уникальную библиотеку, несколько десятков тысяч томов, и учредили книжное дело под фирмой «Т‑во Старина и книга», положив в его основу бутурлинскую библиотеку.

В ту пору запах старой книги, к которому я основательно принюхался впоследствии, был для меня обольстительнее любого запаха в мире, и — предвкушая чудесные находки — поднялся я как-то на второй этаж сумрачного нетопленного здания. В магазине «Старины и книги» было совершенно пусто, мало кто в те голодные годы интересовался книгами, но возле одной из книжных полок стоял высокий, в шубе и меховой шапке, человек. Он подозрительно и недовольно покосился на меня и отгородил плечом целую полку, чтобы я раньше него не смог ухватить какую-либо редкость. Этот жест ревнивого книголюба стал мне впоследствии весьма знаком, но в ту пору я еще не был искушен в книголюбии. Человек был явно недоволен, что оказался не один в магазине, и всем своим видом выражал недовольство.

Год назад, увидев в телевизионной передаче пропущенный мной в свое время фильм «Гобсек» с Леонидовым в главной роли, я с необыкновенной ясностью вспомнил ту далекую встречу. Нет, конечно, ничего обидного в том, чтобы страсть библиофила уподобить своего рода скряжничеству, такая уж это страсть, и ни один библиофил в мире не был свободен от нее; а если и бывал свободен, значит, это был плохой собиратель.

Впоследствии, когда я познакомился с Леонидом Мироновичем Леонидовым и мы сумели вдосталь поговорить о книгах, страстным собирателем которых он был, Леонидов несколько со скрипом пригласил меня побывать у него. Жил он в ту пору в Калашном переулке, и только придя к нему, я понял, почему он позвал меня без особой готовности: он любил без свидетелей перебирать свои