Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

не жалующийся ни на болезни, ни на бремя лет. Годы он как бы легко носил за спиной, как вещевой мешок, только потряхивая их в часы беседы за стаканом красного вина. Тогда он лишь щурился, потеплевший и размягченный, но все же стеснялся перечислять своих литературных друзей, как бы боясь тем самым умалить их поэтическое превосходство.

Книги своих переводов он тоже стеснялся надписывать, хотя на русском его переводе «Пана» Гамсуна полноправно значится имя переводчика: так он почувствовал тончайшие интонации еще неизвестного в ту пору в России Гамсуна; то же может относиться и к «Драме жизни» и к маленьким драмам Шарля ван Лерберга. Подпись он ставил в виде закорючки, нечто вроде одного из знаков Зодиака, да и сам Поляков, если можно так выразиться, походил на какой-то астрономический знак или на логарифм: его нужно было уметь вычислить. В обиходе с посторонними ему людьми он был только начальным множителем, арифметической цифрой; элементом высшей математики, так сказать, становился он с людьми душевно ему близкими. Тогда можно было поразиться всевозможным познаниям этого скромнейшего человека: его знанию множества языков, его знакомству с самыми различными дисциплинами и уж конечно тончайшему критическому чутью, когда дело касалось литературы.

Один за другим уходили друзья и соратники Полякова. Последние комплекты «Весов» и остатки скорпионовских изданий были проданы букинистам. Наваливались недомогания. Но усерднейше, в тюбетейке, сгорбившись над отведенным ему краешком стола, сидел он за очередным переводом или над математическими вычислениями. Над всем нескладным его житием было звездное небо с бесчисленным миром светил, были и Весы и Скорпион, ставшие эмблемой одного из самых громокипящих издательств той поры литературы, которая называется эпохой символизма. Все противоречивое, слабое, реакционное, связанное с этой эпохой, ушло, но остались Блок, Брюсов, остались превосходные переводы книг западных писателей, сделанные деятелями этой эпохи: Верхарн, Верлен, Гамсун, Уэллc, Д’Аннунцио, Мопассан, Эдгар По, Барбэ д’Оревильи, Уайльд... Это был большой культурный труд, и Поляков показал в качестве переводчика пример глубокого проникновения в музыку речи западных писателей, оставив образцы блистательных переводов с целого ряда языков.

В 1925 году на заседании, устроенном книголюбами и посвященном двадцатипятилетию со дня основания издательства «Скорпион», было помянуто, что сделал Поляков за четверть века. Оказалось, что сделал он значительно больше, чем признавал за собой, стараясь и на этот раз скромно запрятаться в тень. В эти годы Поляков был избран казначеем Всероссийского союза писателей; это был скупой казначей, когда дело касалось расходования общественных средств, показывавший щедрость лишь в тех случаях, когда речь шла о помощи писателю.

В истории литературы Поляков останется, конечно, не в качестве издателя, а в качестве литератора; по собственной инициативе принимался он зачастую за большой труд, меньше всего думая о практических результатах; не работать, не горбиться над рукописью Поляков не мог. Незадолго до войны он принес как-то мне рукопись.

— Хмы, хмы... прогляди на досуге. Может быть, удастся с ней что-нибудь сделать, — сказал он, засовывая рукопись куда-то под книги. — Так, знаешь, безделушка... занялся между делом.

Когда он ушел, я развернул рукопись: это оказался заново сделанный им перевод всех сонетов Мицкевича. В другой раз он показал мне сделанный им перевод статьи Лу Синя о русской литературе.

— Занимательная штука иероглифы, — сказал он, — главное, каждый раз нужно искать очередной смысл.

Может быть, это походило отчасти на любезную ему математику. И все же однажды я снова стал побуждать его к воспоминаниям. Столько интересных людей он знал, столько литературных судеб прошло перед ним.

— Хмы, хмы, — ощерился он, — воспоминания, мой друг, это нечто вроде подсчета... а я еще не разрешил для себя самых важных математических задач.

Он отпил глоток вина и стал вдруг на мгновение грустен. Но этих самых важных математических задач, конечно условных, Поляков так и не разрешил. Он умер в эвакуации в Казани, далеко даже от тех последних друзей, которые остались у него от целого сонма приятелей, окружавших его когда-то.

Но судьбы ряда писателей нельзя представить себе, не вспомнив о Полякове: без Полякова не будет полна биография Валерия Брюсова; без Полякова нельзя представить себе полностью ту эпоху, когда впервые на русском языке в издании «Скорпиона», а зачастую и в переводах Полякова, прозвучали книги многих французских, норвежских, польских, итальянских, бельгийских писателей, имена которых стали нашим культурным достоянием.

ХУДОЖНИК НЕСТЕРОВ

Михаил Васильевич был болен. Он был изнурен склерозом и еще какими-то старческими недомоганиями. Он лежал на своей постели одетый, в шелковой черной ермолке, как бы вынужденный на ходу прервать свою творческую деятельность. Но она не прерывалась ни на минуту. Он был всегда готов к действию. Очки дужками кверху лежали рядом на столике. Часы на том же столике выстукивали время. Бренное тело вынуждалось к бездействию, но художник бодрствовал.

— Я хочу заслужить право, чтобы на моем надгробном камне было выбито «Художник Нестеров», — сказал он мне как-то, придавая слову «художник» глубочайшее начальное значение.

Двадцать минут в день он работал. Ему, недавно трудившемуся по семи часов кряду над портретами Шадра и Павлова, время оставило только эти двадцать минут. Оно было безжалостно, время: оно отняло зоркость у его нестеровских глаз, оно лишило его привычек художника. «Бывший художник Нестеров», — сказал он как-то о себе, простертом на постели и подменившем того неутомимого Нестерова, труд которого не укладывался ни в какое время.

Он писал всегда стоя, отходя, всматриваясь, нацеливаясь издали, чтобы поправить на полотне.

— А вот сейчас вожу носом... страшная слабость. Все идет к концу, — сказал он однажды, непримиримый к этому насилию времени.

Нет, художник Нестеров не мог так-то запросто сдаться. Возле его постели тускло блестели золотом рамы множества написанных им картин. На стене висел снимок с одной из картин Веласкеса. Отрываясь от чтения, художник подолгу смотрел на Веласкеса, и это была нескончаемая взаимная беседа об искусстве. Нестеров любил «В лесах» Мельникова-Печерского: из этих кондовых, близких его творческому мироощущению лесов вышли в свою пору «Пустынник» и «Отрок Варфоломей». Нестеров глубоко ошущал русскую жизнь, как ощущал ее и его друг — Павлов. «Мы оба — старики, нам вместе сто пятьдесят лет», — сказал мне Нестеров как-то с грустной иронией. Но с какой молодой свежестью передал он страстную фигуру, со сжатыми на столе кулаками, — готового к действию Павлова!

В том, как Нестеров как бы со стороны наблюдал за постепенным