Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

книжные сокровища и наедине вдыхать запах их страниц. А сокровиша у него были: я вспоминаю какой-то неописуемый экземпляр басен Лафонтена с акварелями не то Пуссена, не то Фрагонара на обрезе, так что стоило раскрыть книгу, как акварель исчезала, и появлялась снова тогда, когда книгу закрывали.

Не знаю, сколько лет продолжалось у Леонидова увлечение книгами; но после этого он увлекся собиранием часов, а затем нумизматикой. Все эти виды коллекционерства требовали страсти и одержимости, при этом скрытой страсти и не выдаваемой другим одержимости. Эти свойства были глубоко органичны для природы Леонидова и в его актерской деятельности.

В доме известного детского врача Василия Яковлевича Гольда и его жены-скульптора, ученицы Н. А. Андреева, можно было часто увидеть одинокую фигуру неизменно молчаливого Леонидова. Он мог промолчать целый вечер, но его молчание никогда не было тягостным. В Леонидове всегда ощущалась какая-то глубокая внутренняя работа, и когда он вдруг начинал говорить, это бывало и динамично, и одухотворенно.

Мое поколение помнит Леонидова в роли Дмитрия Карамазова. Могучий темперамент актера, сила его голоса, страсть его натуры как бы заполняли собой зрительный зал Московского Художественного театра, и раскаты голоса Леонидова доходили до верхнего яруса, на котором наша юность трепетно следила за игрой замечательного актера.

Но на другой день можно было встретить где-нибудь на улице, вроде Большой Никитской, сумрачного, ушедшего в себя человека, с глазами чуть навыкате, с рогулькой обыденного зонтика через руку, и даже вчерашние зрители, наверно, не смогли бы узнать в этом прохожем того, кто потрясал накануне театральную Москву.

В маленькой квартирке при существовавшем тогда «Музее 40-х годов» на Собачьей площадке, у драматурга, добрейшего и милейшего Павла Сухотина, собирались обычно литераторы и актеры. Сухотина с его незлобивым характером и душевной добротой все любили, любил его и Леонидов и нередко бывал на всяких придуманных лишь для того, чтобы был повод собраться, годовщинах. Отмечались и годовщины Пушкина, и все события из жизни Сухотина, вроде премьер его пьес «Амур в лапоточках» или «Васильковые дурачества»...

За круглым столом возле печки, изразцы которой были на старинный манер расписаны розанами художницей Мариной Сухотиной, женой драматурга, за нехитрыми блюдами, вроде квашеной капусты или горячей картошки, рассаживались друзья Сухотина, в их числе и Леонидов. По обыкновению он несколько нелюдимо приглядывался к окружающим и молчал. Но вдруг его словно взрывало, он поднимался, и тогда какой-нибудь неистовый монолог из Пушкина или Достоевского потрясал комнату Сухотина, раздвигая ее до вселенского простора, и все вокруг притихали, подавленные силой драматического таланта Леонидова и его обычно сдержанного темперамента. Он мог быть на сцене и народным вождем — Пугачевым, мог превратиться и в маленького торопливого старика Гобсека с его зловещей походкой и вкрадчивыми движениями стяжателя и скряги.

Я вспоминаю один неудачный спектакль, всего несколько раз показанный на сцене Художественного театра, «Каин» Байрона. Это было в самом начале революции, в день спектакля произошел неслыханный в истории Художественного театра случай — забастовка электроосветителей, и К. С. Станиславскому пришлось перед спектаклем оповестить зрителей, что спектакль вследствие отсутствия нужного освещения идет в искаженном виде. Действительно, какие-то фигуры не то Ада, не то Чистилища выглядели несуразно, но вот среди несущихся планет появился с Люцифером Каин — Леонидов, и словно из бездны пространства прозвучал трагический голос Каина: «Я попираю воздух, и меж тем не падаю...»

Те, кто видел Шаляпина — Демона, пытались рассказать об этом, поскольку можно словами передать игру актера. Читая эти описания, я думал, что Каин Леонидова был близок по пластике, по надмирной окрыленности образу Демона в исполнении Шаляпина. И, сколько я знаю, мечтой Леонидова было сыграть именно Каина, как его мечтой было сыграть Отелло. Русская сцена много потеряла оттого, что эти мечты не осуществились.

Леонидов принадлежал к числу тех актеров, которые не только глубоко знали литературу, но и жили образами литературы, проникая в самые сокровенные замыслы писателя. Принято говорить, что вместе с актером уходит и его искусство. Но кто может учесть, сколько способностей пробудил актер своим искусством, скольких людей обратил к высокому виду деятельности, сколько мыслей вызвал в молодом сознании. Леонидов был из числа тех великих актеров, которые будили мысль, глубоко будоражили внутреннее существо человека, и целое поколение обязано Леонидову самыми высокими радостями искусства.

Продолжая собирать книги и поныне, я каждый раз, радуясь какой-либо находке, вспоминаю холодное помещение «Старины и книги» на Большой Дмитровке и высокую фигуру Леонидова, который со страстью и благородной жадностью книжника перебирал драгоценные книги из бутурлинской библиотеки.

Это была та же страсть, какую с величайшей экспрессией передавал Леонидов в своих ролях, страсть человека, одержимого мыслью, любовью, гневом, влюбленностью или ревностью, и как жаль, что именно одержимость мыслью Леонидову пришлось передать в мало удачной пьесе Леонида Андреева «Мысль». Леонидов вообще не сыграл всего того, что мог и хотел сыграть. Его лучшие роли остались несыгранными. Но ведь и писатель обычно считает, что его лучшие книги остались ненаписанными...

Как-то, вернувшись из Италии, я привез подаренную мне древнейшую римскую монету. Зная страсть Леонидова к нумизматике, я рассказал ему об этой монете, и вот неожиданно, не предупредив меня, Леонидов зашел ко мне с единственной целью взглянуть на монету. Когда я увидел, как он держит ее в руке и как он дыхнул на динарий, чтобы поверхность затуманилась и потом отчетливее проступило изображение головы Деи Ромы, я не смог удержаться, чтобы не подарить в свою очередь этой монеты Леонидову. Он недоверчиво посмотрел на меня, потом как-то недоуменно, совсем по-детски, гмыкнул, потом засмеялся каким-то странным, несколько деревянным смехом: смеяться он не умел.

— Как хорошо, что вы равнодушны к нумизматике, — сказал он только, но пожал мою руку по-восточному, прижав ее к груди.

На книги в моей библиотеке он посмотрел равнодушно: его обуревали уже иные страсти.

Вероятно, через год-другой он охладел и к нумизматике. Единственная страсть, пожиравшая его всю жизнь, было искусство, которому Леонидов отдал много своего стихийного огромного таланта, и как истинному художнику ему казалось всегда, что это только подступы к главному, что главное лишь предстоит ему сыграть. И все же, когда думаешь о судьбе Леонидова, всегда сожалеешь о том, что главного, к чему Леонидов стремился, он так и не сыграл.

СТАРЫЙ КНИЖНИК

Нет, наверное, ни одного собирателя книг, который не знал бы имя Шибанова. Свыше полувека работал он с книгой, и историю