Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

и ненормальна (никогда здоровый человек не помыслит о самоубийстве!) – и ее надо лечить… Она всегда была малокровной и истеричной, а на этой почве легко может разыграться и настоящее помешательство. Эта нервозность – бич современного человечества! Ну, да Бог милостив!.. Можно и должно укрепить ее теперь нравственно и физически… Гимнастика, религия, может быть, электричество… Бог не без милости, и все делается к лучшему.

Потом приехала Зина, потом жена Вовы. За два дня родственных посещений Мимочка так устала и раздражилась, что совсем потемнела и похудела и чувствовала сильную головную боль. Maman решила никого не принимать. Тогда все тетушки обиделись.

– Как это странно, – сказала тетя Мари, – то у нас обижаются за недостаток внимания, то вдруг такие выходки. Просто не знаешь, как себя держать с ними.

– Нет, я-то вчера, – подтвердила тетя Софи, – протащилась с Острова такую даль по дурной погоде, по дурной дороге… Меня укачало, лошади устали, кучер замерз… Ну, думаю, отдохну и согреюсь у Annette… Et je trouve visage de bois[117].

Тетя Жюли молчала, но молчание ее говорило так много, что обе тетушки разом сказали: «Il у a du louche!»[118] – и приготовились слушать.

А Мимочка все горевала и горевала… Лежа целыми днями в постели, она то глядела в потолок, то на медальон с карточкой Жюля. И, глядя в потолок, она каялась в том, что проболталась в минуту физического расстройства и наговорила maman столько лишнего. Отродясь у нее не бывало никаких confidentes; никогда она не стесняла себя неуместной откровенностью и вдруг теперь так проболталась! И досадно, и непоправимо!.. Зато, с другой стороны, она чувствовала, что maman стала ей теперь ближе, как единственный человек, с которым можно было говорить о нем.

Открыв медальон и осторожно оглядевшись по сторонам, Мимочка долго-долго глядела на дорогие черты, потом, заливаясь слезами, ложилась на правый бок и говорила: «Подлец, подлец, подлец!..» Смочив слезами носовой платок, она бросала его на кровать, снова приподнималась и снова открывала медальон и смотрела на дорогие черты. Затем, заливаясь слезами, ложилась на левый бок и говорила: «Радость моя, жизнь моя, где он, что он?..»

Maman была убеждена в том, что Мимочкина passionnette – просто блажь, пришедшая от скуки, от деревенского безделья; что с отъездом француза все это пройдет и позабудется. И, невзирая на наставления тети Жюли, советовавшей ей оставить Мимочку в покое, ей ужасно хотелось заставить дочь смотреть на вещи ее глазами.

– Ты просто начиталась романов, – говорила она, сидя у кровати Мимочки уже с крючком и вязаньем. – Ты начиталась романов и вообразила себе все это. А жизнь, душа моя, не роман, далеко не роман. И что может быть хорошо в романах – совсем не годится в жизни… И знаешь, я должна сказать, что все это даже так не похоже на тебя… Я просто не узнаю тебя, совсем, совсем не узнаю…

Еще бы! Да maman никогда и не знала ее. И что она в этом понимает! Она никогда не любила и не знает, как любят. А Мимочка знает, и знает, какое это счастье и какое страдание!.. О, какое страдание!.. А за что?.. За то, что ей захотелось счастья… Все другие счастливы; а она всю свою жизнь была такой жалкой, такой несчастной!.. Они сами изуродовали ее жизнь…

Кто это они?..

Да они же: maman и тетки. Разве не они уговорили ее выйти замуж за Спиридона Ивановича? Разве она хотела этого? Может быть, инстинкт предостерегал ее… а они толкали ее на этот безумный шаг, и она им верила.

– Слышите: безумный шаг! Выйти замуж за человека обеспеченного, заслуженного, доброго, честного! Ты просто не знаешь, что ты говоришь. Что же, лучше было запутаться в долгах, умереть с голоду?.. Мимочка не знает, каково было тогда maman!.. И что же: лучше было бы подурнеть, засохнуть, как Соня Полтавцева?..

– Конечно, и лучше и честнее…

– Какой ты вздор говоришь!.. Это вот, по-твоему, безумный шаг, а то, что теперь ты…

– Да, да, безумный, конечно, безумный. И все эти браки по рассудку – браки по безумию.

Мимочка была глупа и неопытна; дайте же ей теперь поправить ее ошибку! Теперь она знает людей и жизнь. И она хочет жить, хочет счастья и свободы: это такое законное желание. Она все скажет Спиридону Ивановичу, и они разведутся. Все нынче разводятся. И разведенных принимают в обществе: и Молотову, и Болотову… А Нетти-то, Нетти! Уж ее ли не громили на всех соборах! Et en effet!..[119] И что же? Женила теперь на себе мальчика и стала опять порядочной женщиной.

Maman сердилась, пожимала плечами и путала вязанье.

– А дети? – говорила она, выдергивая крючок и распуская спутанное.

– Дети?.. Не все ли им равно, где и с кем жить? Им будет кашка, будут игрушки; чего им еще?..

Мимочка подчинится решению Спиридона Ивановича. Вероятно, он возьмет себе мальчиков, а Адель отдаст ей. На что она ему? У него есть свои дочери. Мимочка из деликатности никогда не говорит об этом, но она отлично знает обо всем, что происходит у Анны Кондратьевны, потому что горничная Анны Кондратьевны – родная сестра Катина жениха… Мимочка знает, когда генерал там бывает, какие подарки делает детям. Maman так радовалась своему платью viel or[120], что он подарил ей в именины, а она и не подозревает, что он в тот же день подарил точно такое своей Анне Кондратьевне… От одного куска! Да Мимочка сама как-то ехала на Острова и видела его в Летнем саду с дочерьми; уж большие девчонки! Господи, да неужели же maman так наивна, что верит в это обилие комиссий и заседаний?.. Мимочка только не понимает, чего ради он прибегает к вранью – точно ей не все равно, где он и что он. Да чем дальше, тем лучше! Конечно. И какой он ей муж?.. Она его терпеть не могла. Муж для света!.. А она плюет и на этого мужа, и на этот поганый свет!..

Maman в ужасе и в волнении вскакивала, бросала вязанье и принималась бегать по комнате, бормоча: «Нет, Жюли права: она ненормальна… Слышите: “поганый свет”!..»

А Мимочка, бледная, с неровными красными пятнами на похудевших щеках, сидела на кровати, облокотившись локтем на подушку, в незастегнутой батистовой кофточке, украшенной складочками и валансьенами, и, теребя и комкая в руках мокрый батистовый платок с огромной меткой (над которой чуть не ослепла их protegée-белошвейка), кричала с волнением: