Уральский следопыт, 1982-02 - Журнал «Уральский следопыт»

претворяли в жизнь достижения инженерной мысли, проекты и патенты изобретателей. В то же время противоречия промышленного прогресса, беззастенчивая погоня за прибылью, милитаристские устремления проявлялись за океаном с неприкрытым цинизмом. И то и другое отразилось в поздних романах Жюля Верна, рисующих в неприглядном свете американских дельцов, которые превратили науку в служанку доллара («Вверх дном», «Плавучий остров», «Флаг родины»).

Следует еще заметить, что биографы Жюля Верна, не подозревая о существовании автобиографических заметок, в основном правильно уловили его детские впечатления – и облик старого Нанта, породившего его привязанность к морю и в дальнейшем – к морской теме, едва ли не доминирующей в «Необыкновенных путешествиях». Не сомневаюсь, что любителям романов Жюля Верна будет интересно познакомиться с его мемуарным очерком.

Воспоминания детства и юности

Жюль ВЕРН

Рисунки Л. Банных

1.

Воспоминания детства и юности?… Конечно, за ними уместно обращаться именно к людям моего возраста. Эти воспоминания куда живее, нежели события, свидетелями или участниками которых мы были уже в зрелые годы. И вот, когда мы достигаем середины жизни, мысль охотно переносит нас к ранним годам. Воскрешаемые ею образы нисколько не тускнеют и не теряют первозданной свежести; скорее наоборот, они становятся со временем еще ярче, Действительно, как тонко заметил один французский писатель: «Памяти свойственна дальнозоркость». С годами ее выдвигают, как складную подзорную трубу, чтобы разглядеть самые далекие очертания прошлого.

А интересны ли другим такого рода воспоминания?… Не знаю. Но возможно, юным читателям бостонского журнала «Goalh's Companion» будет любопытно узнать, как я вступил на писательское поприще и почему не покидаю его, хотя мне перевалило за шестьдесят. И вот, по просьбе редактора этого журнала, я выдвигаю подзорную трубу своей памяти и смотрю в прошлое…

2.

Ну, прежде всего, всегда ли я питал пристрастие к историям, где можно дать волю воображению? Пожалуй, да. В нашей семье литература и искусство были в чести. Отсюда я заключаю, что это.пристрастие мне передалось по наследству. Кроме того, немаловажно, что я родился и вырос в Нанте. Сын полупарижанина и коренной брегонки [1], я жил среди портовой суеты большого торгового города, откуда начинались и где завершались дальние морские плавания. Я вновь вижу Луару и множество ее рукавов, соединенных мо-стами, которые протянулись на целое лье (около четыре километров. – Ред.); ее набережные, где в гели раскидистых вязов свалены различные грузы. Но здесь еще нет ни железнодорожных пу-тей, ни трамвайных линий. У причалов в два или три ряда выстроились корабли. Другие плывут вверх или вниз по реке. Тогда еще не существовало пароходов или их было совсем немного, но зато сколько парусников, которые так удачно переняли или усовершенствовали американцы в своих клиперах и трехмачтовых шхунах! В то время у нас были только тяжелые парусные торговые суда, Сколько воспоминаний у меня с ними связано! Мысленно я карабкался по их вантам, влезал на марсы, цеплялся за топы. Как мне хотелось взбежать по шатким сходням, перекинутым на берег, и очутиться на палубе! Но из детской робости я не решался. Да, я был довольно робок, несмотря на то, что уже видел, хотя было мне тогда два года, как свершается революция, свергается политический строй, приходит новая монархия; я до сих пор слышу ружейные залпы 1830 года на улицах города, где, как ив Париже, народ сражался с королевскими войсками 2.

[1 Отец писателя Пьер Берн родился в Провансе, получил в Париже юридическое образование и там начинал адвокатскую практику. Позднее он переехал в Нант и женился на Софи Аллот де ля Фюи из старинной бретонской семьи кораблестроителей и моряков.] [2 Революция 1830 года свергла во Франции династию Бурбонов, после чего последовал период так называемой Июльской монархии, лредоэвлившей интересы финансовой аристократии. Король Луи-Филиипп Орлеанский в свою очередь был свергнут во время революции 1848 года.]

Однажды я все же осмелился взобраться на релинги какого-то трехмачтового судна, пока матрос стоял на вахте в соседней пивной. Вот я на палубе… Я схватил канат и протаскиваю его по шкиву. Как здорово! Люк трюма открыт, и я наклоняюсь над его бездной. В нос ударяют острые запахи – едкие испарения смолы перемешиваются с ароматами колониальных товаров; я выпрямляюсь и возвращаюсь на полуют. Он весь пропитан морем – он пахнет Атлантикой. Вот кают-компания со столом, приспособленным для качки, увы, он неподвижен в спокойных водах порта. А вот каюты со скрипящими переборками, где я хотел бы жить месяцами, узкие жесткие койки, где мне хотелось бы спать ночи напролет, Дальше каюта капитана, этого «хозяина после бога», который, по-моему, главнее любого королевского министра или главнокомандующего армией. Я выхожу, поднимаюсь на полуют и там осмеливаюсь на четверть оборота повернуть штурвал. Мне кажется, что корабль сейчас отчалит, что раздастся команда «Отдать швартовы!», на мачтах развернутся паруса, и я, восьмилетний рулевой, поведу корабль в открытое море.

Море! Ни мой брат, который через несколько лет стал моряком, ни я сам, мы его еще не видели. Летом вся наша семья выезжала в деревню, расположенную среди виноградников, лугов и болот, неподалеку от берегов Луары. Мы останавливались у старого дяди, бывшего судовладельца. Он бывал в Каракасе, в Пуэрто-Кабельо. Мы называли его дядя Прюдан [3], и именно в память о нем я назвал этим именем одного из героев романа «Робур-Завоеватель». Но Каракас находится в Америке, и Америкой я уже грезил. И вот, не имея возможности бороздить моря, мы с братом «плавали» по суше – через луга и леса. За неимением мачт, на которые можно было бы карабкаться, мы проводили целые дни на верхушках деревьев. Соревновались – кто выше влезет, Болтали, читали, строили планы путешествий, а колышащиеся на ветру кроны деревьев создавали иллюзию морской качки. Какое это было замечательное время!

[3 Дядя Жюля Верна, Прюдан Аллот де ля Фюи, по семейным преданиям, был отважным моряком. Здесь игра слов: Прюдан по-французски «благоразумный».]

3.

Тогда еще мало путешествовали. Это было время масляных ламп, панталонов со штрипками, национальной гвардии, огнива. Да, уже на моей памяти появились фосфорные спички, пристежные воротнички и манжеты, почтовая бумага и марки, брюки без штрипок, пальто, шапокляк (складной цилиндр. – Ред.), штиблеты, метрическая система [4], пароходы на Луаре (которые назывались «невзрывающимися», потому что они взлетали на воздух реже, чем другие пароходы), омнибусы, железная дорога, трамваи, газ, электричество, телеграф, телефон, фонограф.