При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

вещей, которую ты успела захватить из Карачурова, потихоньку износилась. И тёплая шаль пошла на подстилку кошке… А ты… Всякий раз, как взглянешь на тебя, ты напоминала про Карачурово. А мне хотелось забыть, навеки вычеркнуть из сердца память о нём. Дни, когда эта деревня приходила мне на ум, я считал проклятыми днями… Сначала никак не удавалось забыть, а потом… Однако, выбросив из сердца эту деревню, я, видно, умудрился забыть и о тебе. Горевала, обижалась, наверно. Ты, конечно, обо всём догадывалась. Да и как могло быть иначе? Душа у тебя была зоркая и чуткая, Шамсегаян… Ты уж не сердись, ладно?

Он так заскрипел крепкими белыми зубами, словно хотел раздробить их в пыль, и застонал. В этом стоне, скорее похожем на приглушённый вой, звучало безграничное сожаление, глубокая тяжёлая тоска. Он только теперь уразумел, почему он тогда отбился от дома, понял, что незаслуженно обижал жену. Стало быть, он молчком терзал её сердце. Сердце Шамсегаян. Мирвали вспомнил, как он потихоньку стал неизменным собутыльником своих дружков на мельнице.

Пьяные дни, вечера, ночи… Головная боль по утрам.

И тогда он потерял способность думать и чувствовать, не слышал сладкого аромата фиалок, растущих под окном, не поднимал глаз, потрясённый беспредельной тишиной ночи, на кружевную россыпь Млечного Пути. Стало быть, в те дни Мирвали совсем и не жил… А Шамсегаян?… Ей-то каково было?

Это только легко сказать, что прожил на земле пятьдесят восемь лет. А сколько дней из этих пятидесяти восьми лет он провёл без мысли, без чувства, без любви? Карабкался, шевелился, мучился только потому, что жизнь ещё не покинула тело. Тут не дни, а месяцы, годы!.. В конце недели старик мельник, нагрузив в пятипудовый мешок пустые бутылки, ехал в магазин. Э-эх, если б знал тогда Мирвали, что в тех мешках увозили украденные, невозвратимые, отпущенные по счёту дни его единственной жизни! Э-эх!..

А до чего жалки были разговоры с женой:

– Я пошёл…

– Сегодня я приду позже…

– Я сапоги купил…

– На обед сделай лапшу…

– Вот тебе деньги. Мало? Хватит…

Так говорил он, покидая её одну на целый день. А нередко бывало, что Шамсегаян и того не слышала.

…Он уходит. Шамсегаян провожает его на крыльцо, оглядывает, всё ли на нём в порядке.

…Домой он возвращался всё позже и позже. Если случалось прийти пораньше, он видел, как на углу безлюдной улицы его поджидает жена в белом, пахнущем солнцем платье и полукруглом переднике. Если бы задерживался до ночи, то как только скрипнут ворота, Шамсегаян выбегала во двор и, устремив на него сияющие в темноте глаза, ждала, не скажет ли хоть одно ласковое слово.

Пока Мирвали придёт, обед раскиснет, перепреет. Вернувшийся в полночь Мирвали ест и воротит нос.

…Деньги… То, что он давал ей, Шамсегаян тратила бережно, с толком. Из одежды себе покупала только самое необходимое и подешевле…

– Как ты жила, Шамсегаян, как терпела?…

Так ласково умела она провожать его по утрам! Каким явится домой Мирвали – не угадаешь, но чаще всего бывал он груб и угрюм. А она, она постоянно встречала его такая милая, с такой несказанной сердечной теплотой… Какие слова говорила она ему в это время?

Мирвали наморщил лоб и начал напряжённо рыться в памяти, но нашёл там только всякую дребедень: пустяковые происшествия на мельнице, похабные прибаутки-анекдоты, которые рассказывали его дружки, и пьяные песни. А те слова, что с такой нежностью всегда говорила ему Шамсегаян, не сохранились. Он забыл их… Задыхаясь от злости и тоски, Мирвали раскатисто закричал на весь лес:

– Э-эх!..

И погрузившийся в тихую дремоту бор вздрогнул. Безмолвные до сих пор деревья глухо зашептались, склонившись друг к другу, и вынесли это надрывное «э-эх!» в дальние дали, в сонные луга, где буйно разрослись пустоствольный дудник и волосатый борщевик. Вновь зашумела расщеплённая, весь день скрипевшая на ветру и всё ещё не совсем успокоившаяся старая осина. Словно бы услышав в жалобе Мирвали что-то созвучное, навзрыд заголосил филин, подстерегавший на лесной поляне мышонка. Какая-то птица, что гнездилась на рябине, увешанной тяжёлыми чёрными гроздьями, щемящим взвизгом вдруг как бы пронзила лесную мглу и сердце Мирвали, трепещущее в сетях тоски…

О Боже! Неужели у него так неповоротлив был язык? Неужели, родившись под ясным солнцем, на земле, где зелёные травы, где черёмуха колышет свои душистые кисти, он не мог найти слов, способных утешить и порадовать Шамсегаян? Или всё это случилось потому, что он боялся вспомнить про Карачурово, потому что собственные чёрные дела наводили ужас на Мирвали? А ведь вокруг был широкий мир, люди, жизнь и рядом была Шамсегаян, которую когда-то он называл любимой.

Лес, казалось, был полон загадочных вздохов. Откуда-то с той стороны, где квакали лягушки, потянуло тёплым болотным воздухом. Мирвали поёжился и, как в детстве, прошептал:

– Фу-у, это черти тепло насылают!.. Шамсегаян, наверное, совсем холодная…

Она ушла, отдав всё тепло своё ему, Мирвали. Зачем она жила? Для кого? Для Мирвали, что ли? А Мирвали для чего жил? Как терпела она, Шамсегаян?

В Карачурове в избушке Таифы она часто пела песни. Голос у Шамсегаян был красивый, звучный. С какой радостью и гордостью, бывало, слушал её Мирвали… А почему она потом перестала петь? И Мирвали ни разу не попросил её: «Спой-ка, Шамсегаян!» И всё потому, чтоб не вспоминать эту проклятую деревню. И, конечно, Шамсегаян догадывалась, понимала, что песни придутся мужу не по душе. А какие песни любила она? «Рыжую лисицу»… «Гюльджамал»… ещё «Цепочку часов»…

Друг за другом пришли ему на память эти мелодии и горячим комом застряли в горле. Вскоре на непроглядно тёмной лесной дороге раздалось странное пение:

Потерял цепочку заветную я…

Не нашла ль ты, пташка-соловушка моя?

По его щекам прокатились две крупные слезы и, однажды проложив себе путь, полились неудержимо и падали на лесную дорогу, устланную холодными листьями белокопытника.

Мирвали первый раз в своей жизни, не стыдясь, плакал навзрыд, самозабвенно. К рыданиям примешивалось невнятное бормотание, что-то похожее на песню, в которой не разберёшь ни слов, ни мелодии. Затем он вдруг начинал беспрестанно повторять: «Пташечка моя, соловушка», – и обеими руками, тоскуя, гладил холодные, будто лёд, ноги Шамсегаян, лежащей на телеге на постели из клевера, васильков и луговой травы…

Да, Шамсегаян, как уехала из Карачурова, так ни разу не пела песен родного края… Да и как было петь ей?! Чуткая, она в разговоре даже нечаянно не обмолвилась ни разу про Карачурово… Она ждала,