При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

сжать, чьи руки сжали?… Вылизало ли, высушило ли солнце родниковую воду, что должна была утолить твою жажду, или побежала она в речку и, надеясь разыскать тебя, простилась с крутоярами, в зарослях кудрявой ивы потекла в Волгу-реку и в дальнее море?… Цветы, которые должны были радовать тебя, не ты сорвала. Поникли, наверно, повяли они… Время расправляется не только с цветами, но и с людьми. Не обижайся на меня, Шамсегаян… Н-но, лошадушка!..

Нынче весной Шамсегаян тяжело заболела. Несколько раз ложилась в больницу. Осматривали её и учёные доктора, приезжавшие из большого города. Но ничего ей не помогло – слабела, худела… Сказали, что у неё сердце сдало…

А Мирвали? Он по-прежнемуне сходил, как упрямый козёл, со своей привычной тропинки: являлся домой поздно, играл в карты, выпивал и немного погуливал.

Однажды Шамсегаян застала мужа за поливкой цветов, стоявших на подоконнике, растрогалась, разволновалась и не выдержала, выложила всё, что давно уже вертелось у неё на языке.

– Мирвали, – сказала она. – Истомилась я от больничного воздуха. Сколько можно терпеть? Врачи всё ищут какую-то болезнь, но до недуга, который точит меня, им не добраться. Чужими глазами здесь ничего не разглядишь… Вези меня в Карачурово! Мне всё кажется, что если пройдусь я там по ржаному полю, то ещё не умру, буду жить, очень долго жить!

От неожиданности Мирвали оторопел. Едва шевеля внезапно пересохшими губами, выговорил:

– Как? В Карачурово? Разве ты ещё не забыла о нём?

Шамсегаян проникновенно посмотрела на мужа:

– А ты, Мирвали? Ты-то разве забыл?…

Он вздрогнул. Над самой его головой с шумом пронеслась пара голубей и, описав крутую дугу, совсем близко впереди опустилась на дорогу. Засуетились, заворковали. Дорога шла полукругом по склону пологого холма. Внизу, в долине, густо поросшей кудрявыми кустами, серебрилась речка. Двое подростков, рассекая высокую росистую траву, шумно покрикивали на табун лошадей, который они гнали в деревню. По ту сторону реки скакал верхом парень и громко, во весь голос пел.

Гряда холмов… Внизу река… Ручеёк, что обозначил свой извилистый путь между порослями ольхи и тальника… О Боже! Это же всё знакомые места! Вон на той горе с отцом они ломали камень. А в этот тальник он ходил поить коня. Ночь проводили у ручья и разжигали костёр. Отец выкорчёвывал на горе пни, похожие на гигантских пауков, и прикатывал их сюда. Костёр получался большой и жаркий – близко не подойдёшь…

Стало быть… они и в самом деле возвращаются в Карачурово!

Вдруг под самым ухом Мирвали кто-то шепнул:

– А ты-то, Мирвали? Ты разве забыл Карачурово?

– Тпру!

Конь стал, тряхнул головой и заржал. Ему протяжно ответил жеребец с той стороны реки. Парень, что ехал верхом, помахал рукой Мирвали.

Тот же голос снова зашептал:

– Куда ты едешь, безумец?

Он резко обернулся. На дороге никого, только бродят и что-то клюют давешние голуби. Мирвали долго стоял, вцепившись в отсыревшую от утренней росы перекладину телеги, и, тяжело дыша, всматривался вдаль. Что делать?…

Он тронул коня и, измученный, снова окликнул жену:

– Куда ты тащишь меня, Шамсегаян? Куда? Почему так торопишь, подгоняешь меня?… Послушай, давай уберёмся отсюда!.. Много ли нам с тобой теперь надо?… Человеку довольно трёх аршин земли… Столько можно найти где угодно. Свет велик, земля раздольна. За трое суток и то вот сколько вёрст проехали… Хе… Три аршина земли! А большего и не надо. Бессмысленная штука наша жизнь, Шамсегаян!.. А три аршина земли, ей-ей, мы где угодно найдём… Уедем, мне туда нельзя возвращаться, слышишь, нельзя!..

Ему хочется остановиться, сесть, забыться, но Шамсегаян, лёжа на телеге лицом кверху, тихонько катится по склону холма, а Мирвали, словно бы заколдованный, не сводит с неё глаз, не останавливается, всё идёт и идёт. Шамсегаян без слов зовёт, подгоняет его, а ноги Мирвали, чувствуя, что до Карачурова уже недалеко, всё тяжелеют и тяжелеют.

И как это он собрался в эту жуткую дорогу?

Какое легкомыслие или безразличие охватило его душу, когда он согласился поехать?

В тот день его жена, которая в жизни никогда не прекословила, тихая, смиренная Шамсегаян, вдруг страшно разбушевалась, будто река, сбросившая ледяные оковы:

– Почему ты боишься Карачурова?… Знаю, в том году, когда уезжал куда-то один, ты побывал там. Мысли у тебя были недобрые. Но я не думаю, что ты совершил настолько тяжёлое преступление, чтоб родимая земля не простила тебя. Ты же был хорошим, Мирвали… Уже у тебя борода седеет. И если были какие грехи, то ветер времени давно их, наверно, развеял… Что хочешь делай, но пока меня держат ноги, я должна повидать родные края. Не могу я так, не попрощаться с родимой землёй, с мягкой моей колыбелью, с Карачуровом. Горько жить в памяти односельчан, если они ещё совсем не забыли нас, беглыми бродягами… Веку нашего осталось немного, Мирвали… Прожито порядком. Хорошо ли, плохо ли, своё прожили… Истомилась я от нашего нечеловеческого житья. Устала. Нет мне здесь ни опоры, ни отдыха… Стосковалась по земле, которая кормила меня, поила водой и грела своим солнцем. Если ж у тебя такое заячье сердце, оставайся. Хоть и больная, поеду одна! Должна я успеть рассказать людям, что я не разбойница, что жизнь свою прожила по чести, по совести. Человек умирает, но живые помнят о нём. Хочу, чтоб моё имя поминали добром… Я всё надеялась, что ты вернёшься в Карачурово и повинишься перед народом. Долго ждала!.. Слишком долго, Мирвали.

Страшился ли Мирвали Карачурова? Или ещё больше, чем боялся, ненавидел?

Кто виноват во всём этом? Он сам? Где, какую непоправимую ошибку совершил Мирвали?

Может, не следовало, когда в его руках была судьба Шамсегаян, так круто ломать жизнь?…

Тихое счастье в избушке бабки Таифы оказалось недолгим. Как-то осенью вдруг умерла его мать. Похоронили её и не успели справить сорочины, как покинул этот грешный мир и кулак Шайхразый, отец Мирвали. А посмотреть, человек-то ещё был крепок, словно дуб, и по-прежнему крут и грозен.

Мирвали вместе с Шамсегаян вернулся в отчий дом, покинув избушку на курьих ножках, днём и ночью поглядывавшую на белый свет единственным мутным оком. А в мире было неспокойно. Горячее дыхание бурных перемен, происходивших в стране, ворвалось и в Карачурово, стоявшее в глухом углу, в стороне от больших дорог. Но старик Шайхразый неведомо каким способом ухитрился и в эти бурливые годы сохранить всё своё богатство. Мирвали, обойдя клети и амбары, всласть похохотал:

– И теперь всё это наше?

Похохотал и сморщил лоб, призадумался: да, теперь он остался