При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

чтоб затянулась, чтоб совсем зажила глубокая рана в сердце Мирвали… Лишь когда наступала пора Сабантуев, она не выдерживала, мыла, чистила, всё прибирала в доме, пекла большой пирог и опять растравляла его изболевшуюся душу…

Последние годы Мирвали уже ни на что такое внимания не обращал и даже тешил себя мыслью, что Шамсегаян тоже выбросила из сердца эту проклятую деревню… А сам? Сам-то он забыл Карачурово?… Времени прошло уже порядком. Небольшой городок, где они приютились много лет назад, разросся и стал настоящим городом. И крохотная мельница, где он работал, превратилась в огромный мукомольный комбинат. Мирвали дали новую квартиру в пятиэтажном доме в центре города. Две комнаты, четыре окна, три из которых смотрят на улицу, а одно выходит в сад. По соседству люди. Люди кругом!.. Шамсегаян заметно переменилась в новом доме. Ожила, повеселела.

Однажды Мирвали, придя с работы, увидел на стене вышитое полотенце и испугался. Такие узоры, насколько он помнил, ему приходилось видеть только в Карачурове.

– Откуда это? Кто приехал, что ли?

– Сама вышила. Красиво?

– Красиво… Только впредь чтоб я не видел подобных штуковин.

– Почему, Мирвали?

– Так.

– А я?… Мне-то одной тяжко тут…

Шамсегаян больше ничего не сказала, подошла, сняла полотенце и, пройдя в другую комнату, спрятала его в сундук на самое дно.

Зачем она вышила такое полотенце? Что она хотела этим сказать?

У Мирвали шевельнулась мысль, что Шамсегаян, видимо, и в самом деле одиноко и не по себе, если она, считавшая прежде занятие вышивкой пустым времяпрепровождением, вдруг затеяла всю эту канитель. Поэтому, когда спустя неделю в глаза ему бросилась стопка книг на подоконнике, Мирвали сдержал раздражение, только спросил:

– По-русски читаешь?

– По-русски…

– Книги, это можно… Читай.

С тех пор у них в доме не переводились книги. Они не представляли опасности для Мирвали.

Прошло много дней, и вот Шамсегаян опять напомнила о своём существовании. В тот вечер она встретила Мирвали, по обыкновению ласково улыбаясь, и на чистой скатерти расставила тарелки. Подождала, пока Мирвали умоется, сядет за стол, и очень просто сказала:

– Мирвали, я надумала на работу поступить.

– На работу? Того, что я добываю, не хватает, что ли?

– Так ведь, кроме желудка, у меня и душа имеется.

Он принялся было с аппетитом хлебать мясную лапшу, но слова жены показались ему забавными, и, отложив ложку, тыльной стороной потрескавшихся рук вытер жирные губы.

– Куда?

– В детский садик.

Мирвали резко, расплескав суп чуть не до половины, отодвинул тарелку.

– Своих детей нет, так надумала, значит, с чужими нянчиться!

Он со злобой бросил эти слова в лицо жены. Тяжело и громко ступая, ушёл из дому. Два дня не являлся, ночевал среди мешков с мукой. Боль одиночества, однако, оказалась сильнее гнева мужа: когда он вернулся, Шамсегаян уже работала.

Мирвали опять наклонился к Шамсегаян:

– Почему мы ни разу не разговаривали ни о твоей, ни о моей работе? Ведь бывали, наверно, там у нас и радости свои, и огорчения… Детвора тебя любила! Знаю! Я догадывался, что без меня к нам захаживают соседские ребятишки. Когда я возвращался, ты поспешно выпроваживала их. А они встречались со мной на лестнице и смотрели большими глазами. То ли ты говорила им что-нибудь дурное обо мне?… Нет, конечно, ты всё ждала, что я подобрею, сделаю что-нибудь хорошее. И почему я не брал этих детишек на руки, не догадывался приласкать их?…

Грянула война. Мирвали ещё в первые годы, как они приехали, повредил на мельнице левую руку, и она неправильно срослась. В армию его не взяли. Должно быть, и начальство комбината не хотело отпускать крепкого, как сталь, рабочего: нужда в людях и здесь была велика… За семерых работал в те годы Мирвали!..

– Почему меня не взяли на фронт, Шамсегаян? В жизни нашей хоть какая-то перемена наступила бы! И я спохватился бы и прозрел раньше, чем ты успела закрыть глаза навеки… Война многих изменила, закалила, сделала людьми… Конечно, там всякое случалось… Если б хлопотал сам, то, слов нет, взяли бы…

Он, словно раздумывая, говорить дальше или нет, опустил голову и молча шагал за телегой. Закурил.

– Был такой день, Шамсегаян, когда в голову мне пришла странная мысль. Я даже сам не понял, как это случилось… Мне захотелось уйти на фронт! Чтоб там в окопах в эту тяжкую пору встретиться с карачуровцами. Чтобы быть рядом с ними… Только тебе я ничего не сказал об этом, пташка моя, соловушка! А ты всё терпела. Ты долго сохраняла красоту, как молодой дуб сохраняет зелень, и вдруг в одночасье осыпала листву. Крепко измотала тебя жизнь! Одинокое дерево ветер треплет злее, а я не смог стать для тебя ни защитой, ни опорой…

Пятьдесят восемь вёрст… А сколько они уже одолели?

Который теперь час?… Вообще-то у него были в кармане часы, только четверо суток он уже не заводил их. Когда выпустишь из рук нить жизни, такая мелочь, как часы, дни, недели, теряет значение… Так-то, если прикинуть, вроде порядком пройдено. Лесом и то уже сколько ехали… Большой, густой лес, не вырубали, значит…

Ему на мгновение показалось, будто занимается заря. Потом Мирвали подумал, что это только почудилось: просто они вышли из лесу. И в самом деле, сумрак, словно бы поспешно убегая от кого-то, начал на глазах таять; дали посветлели, приоткрылись. Небо вдруг раздалось и заиграло неярким багрянцем. Повеял свежий утренник, рассыпав серебристую росу на листья и травы.

Наступил новый день…

Когда Мирвали просил в больнице коня, ему было всё ясно. Уж если выпало такое на долю, лбом стену не прошибёшь – Карачурова не миновать. Тихонечко в потёмках, задами проберётся он в родную деревню… Ушёл ночью, ночью и вернётся… Чтоб ни одна душа не приметила его, чтоб на улице было пустым-пусто…

Поэтому и отказался везти Шамсегаян на машине. Боялся, что гул будет слышен за версту и поглазеть выбежит полдеревни. И подводчика не взял, хотел въехать незаметно, без свидетелей.

Теперь, когда стало светать так быстро, он совсем пал духом. Понукая коня, прибавил шагу, вприпрыжку затрусил, не выпуская из рук перекладины телеги, и всё обращался к Шамсегаян, делясь с ней печалью и болью, тяжёлым грузом, придавившим его плечи:

– Вот и новый день настал!.. Утро ясное… говорил же я… Если солнце на закате зарумянится, так и жди… Да, Шамсегаян… Оказывается, зря тешил я себя мыслью, что ты забыла про Карачурово. Так ты и протосковала всю жизнь, всю жизнь рвалась сюда… Рожь, которую ты должна была