Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

еще плотнее к стенке своей норки, врос в землю. Великану, чтоб взять меня, нужно было поворотить голову в сторону, но голова его была очень велика, а норка узка; злобно запищал он, искривив, сколько мог, свою морду набок в мою норку и защелкал зубами; судорожно разводил он и сжимал челюсти, оскалив на меня свои кривые зубы, – все напрасно: зубы задевали только верхушки моей шерсти; вытянув свой длинный, сухой язык, он дотрогивался им до меня, обдавал меня жарким дыханьем… Это были страшные минуты в моей жизни!.. Еще немного – я бы умер от ужаса.

– Назад, назад! Великан, назад! Полно врать! – закричал наверху Петр Иванович.

Великан, сделав последнее усилие, щелкнул зубами почти у самой моей кожи и попятился из норки… Вскоре хлопнул арапник, затопотала лошадка, – и опять все утихло.

Только ночью я решился выползти из норки. Все было тихо; месяц высоко плыл по небу: широкие дубы, как темные горы, рисовались на темно-голубом небе; роща дремала; между травой блестели светляки, в орешнике, как и прежде, спала сорока; далеко в болоте за рощей лягушки, как и всегда, хором спорили о каком-то новом танце; ничто не изменилось, кроме моего положения: я остался сиротой на белом свете! Не с кем мне сказать слова, не с кем разделить ни печали, ни радости! Матушка, добрая матушка! я тебя не увижу более!.. Где ты, моя родная? что с тобой? О, Петр Иванович! о Великан!.. Я горько заплакал.

– О чем ты плачешь, дитя мое? – спросил меня знакомый голос; смотрю – передо мной стоит наш дедушка-колдун ёж, покашливает и жует какой-то корешок.

– О чем я плачу? Ах, если б вы знали, дедушка-колдун, я лишился матери! – И, рыдая, я рассказал ему свою несчастную историю.

– Подлинное несчастье, – сказал ёж, глотая остатки корешка. – Жаль, жаль, очень жаль твоей матушки! я ее знал еще в девицах; она была очень дикая особа… И тебя-то жаль, мой друг, рано остался без подпоры.

– Правда ваша, дедушка-колдун!

– Я никогда не лгу, мой друг, – это мое правило. Что́ же, у тебя норка теперь пуста?

– Да, много ли для меня нужно места?

– Ну, так и быть, я тебе окажу услугу: это в моем характере; остаюсь у тебя жить, тебе будет веселее, а я, стар-зверь, беспокоить тебя не стану; захочешь слушать – скажу сказочку, а нет – и замолчу.

– Вы благодетель мой! сколько дикости в этом поступке!.. Пойдемте, расположитесь в норке на сухих листьях, где почивала моя матушка; будьте как у себя…

Ёж вошел в мою норку, проворчал себе под нос какие-то волшебные слова, перекрутился раза четыре на одном месте и, свернувшись в комок, уснул. Я сделал то же в боковой норке.

Назавтра, возвратясь с прогулки, я не узнал своего жилища: вся боковая норка была завалена лягушками, ящерицами, змеями и другими гадами. Еж очень хладнокровно и с большим любопытством рассматривал небольшого ужа.

– Фи! дедушка-колдун! что́ это? К чему вам эта мерзость?

– Необходима, друг мой, для моих практических занятий, для опытов.

– Для каких опытов?

– Видишь, узнаю, что́ вкуснее.

– Это нестерпимо, дедушка-колдун! Где же я буду спать?

– Где угодно.

– Вытаскивайте из моей норки этих уродов.

– Этого не будет, друг мой; спи возле меня, здесь.

– Но ваши иглы колются; около вас близко быть страшно.

– Молод друг мой, поживи с мое, и у тебя вырастут такие иглы… А боишься меня – можешь провести ночь на вольном воздухе.

– Да в вас нет никакой дикости! это самый образованный поступок: в чужом доме распоряжаться как в собственном и почти выгонять хозяина.

– Может быть.

– Не может быть, а есть. Прощайте!

И я выскочил из норки, с намерением провести ночь где-нибудь вблизи; но пахнул ветерок, нагнал тучи, и пошел частый дождик. Делать нечего: я опять в норку. Что ж бы вы думали? не успел сделать двух шагов, лезет мне навстречу ёж, уставя против меня свои иглы; я назад – он остановится; я в норку – он опять против меня.

– Что́ это значит, дедушка-колдун?

– Ничего, друг мой. Во мне нет дикости; я самый образованный зверь!

– Вы хотите выгнать меня из моей родной норки, лишить меня наследия родителей?

– Может быть.

– Не может быть, а есть… Вы неблагодарны! Как можно в дождик выгонять на двор хозяина!

– Это тебе урок, молодой зверь, чтоб ты умел уважать старших себя…

Делать нечего! я махнул левым ухом и оставил родное жилище. Дождь лил рекой; я измок и, согнувшись под кустом, едва имел силы дождаться утра, пока взошло солнышко и осушило меня, сиротку, лишенного даже родного приюта.

Грустно провел я весь день и к вечеру брел по роще без цели, без намерения, не зная, где преклоню свою голову; смотрю – идет Сиволапушка.

– Здравствуйте, Сиволапушка! – закричал я, прыгая ей навстречу.

– А! мое почтение! – отвечала она, очень грациозно шевеля пушистым хвостом.

– Ка́к вы попали в нашу рощу?

– Единственно через свое добродушие: Петр Иваныч, вместо снегиря, которого я освободила, посадил в клетку чижика: я и этого избавила от неволи…

– И также мертвого?

– Нет, этот, по выходе из клетки, у меня в лапах еще вздохнул раза два.

– Ага!.. это хорошо. Что́ же далее?

– Место чижика занял скворец, такой печальный!.. Два дня смотрела я на него и наконец на третий решилась, во что́ бы ни стало, освободить; все шло как нельзя лучше, но этот дурак поднял такой крик, что прибежал Петр Иванович и…

– Что же такое?

– И… наделал мне много неприятностей, так что я решилась тогда же оставить дом этого грубияна и только по ночам посещаю иногда кухню и комнаты, чтоб покушать чего-нибудь да послушать каких-нибудь историй.

– Я понимаю; это очень приятно.

– Даже и полезно. Сегодня, например, я слышала весточку, которая, может быть, спасет вас от смерти.

– Как?

– С некоторых пор, именно с того времени, как привезли молодого студента учить сынка Петра Иваныча, бедная наша барыня все хворает и все посылает своего мужа доставать дичи, так что он часто по целой неделе пропадает; то заохает жена: «убей мне цаплю с белым хохлом: кажется, как посмотрю на нее, станет легче». Привезет Петр Иваныч цаплю – опять стоны: «если б была с черным хохлом». Вот так все и капризничает.

– Да, это и при мне бывало, и учителя-то я знаю: он меня нхотя выпустил на свободу.

– И прекрасно! Слушайте ж: вот вчера сижу я под кроватью и слышу: «Накорми меня, Петр Иваныч, зайцем, да тем самым, что́ у нас жил». Петр Иваныч отвечает, что он затравит целую сотню, хотя теперь