Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко

– А он?

– Дурак, чистый дурак, образованный, с позволения вашего…

– Не слишком ли это? вы ошибаетесь.

– Поверьте, то, что́ я говорю, всегда правда; это я знаю, и все знают, я говорю по убеждению.

– По какому?

– Разве вы не заметили, что когда вы сказали слово комфорт, ка́к он глупо махнул левым ухом; он решительно не понимает этого слова, хотя то́, что́ вы заметили, что это слово из рыбьего языка, – чрезвычайно справедливо.

– Вы полагаете?

– Помилуйте-с, совершенно уверен, на этом живем-с! Комфорт значит камышинка; и если, положим, говорят: улитка влезла в комфорт, это значит улитка спряталась в камышинку. Уж я знаю рыбий язык; между нами сказать: скверный язычишка; кажется, и смысла нет по-нашему, очень образованно, а по их это хорошо, дико.

Убивая время подобными разговорами, мы наконец прискакали к желанной ниве с овсом и услышали очень дикую музыку. На ниве было гостей множество – целое стадо журавлей. Пять или шесть особ из этого стада стояли в конце нивы, каждый поджав под себя одну ногу, и во все горло кричали на голос старинного экоссэса известную журавлиную песню:

Прилетели на овес

И покушали овес.

Ай люли, ай люли! (bis)

Хоть не любим мы овса,

Но отведали овса.

Ай люли, ай люли! (bis)

Мы бродили по овсу,

Честь мы сделали овсу.

Ай люли, ай люли! (bis)

Мы пленилися овсом,

Подкрепилися овсом.

Ай люли, ай люли! (bis)

Музыканты играли неутомимо, a прочие журавли танцевали преприятный танец: то собирались в кружок, подымая кверху крылья, то, рассыпаясь, прыгали по ниве, и каждый в одиночку неподражаемо плутал длинными ногами и выделывал самые дикие па́.

Я хотел было, вздохнув, проскакать мимо овсяной нивы, но мой товарищ запищал мне:

– Не делайте этого, ведь вам журавли хоть и не большие приятели, но и не враги; нас, другое дело, эти невежи часто очень образованно хватают своими длинными носами; полевой сверчок самое несчастное животное!.. А вы можете воспользоваться пищей, да не забудьте унести и для меня во рту один колосок.

– А вы куда? – спросил я.

– Э, почтеннейший! журавли враги мне, я спрячусь; уж позвольте мне влезть в ваше ухо: я помещусь в нем очень спокойно, оно такое большое; признательно сказать, у вас уши, как у доброго дикого осла – удивительные уши, чуть ли не больше ослиных; я даже где-то читал об этом, кажется, в диссертации о превратности счастья, сочинение серого попугая Попки, или синей мясной мухи, – не могу сказать утвердительно, а помню даже формат этой лапописи: на зеленом лапушном листе в полскачка длиной.

Говоря таким образом, полевой сверчок залез мне в ухо и шепнул, чтоб я бежал смело к ниве. Ему хорошо было давать советы спрятавшись, а меня немного взяло раздумье: «Что́ если один из этих болванов, для потехи, так разыгравшись, мимоходом заденет меня носом: шутки плохи: можно лишиться глаза», – и я робко подскочил к музыкантам и остановился в недоумении. Музыканты разом повернули ко мне свои шеи и, увидев, что я не из числа врагов, занялись своим делом. Вдруг мое ухо запело – да, полевой сверчок начал из моего уха подпевать журавлям! Чуть музыканты окончат:

Ай люли, ай люли,

а полевой сверчок и подпоет:

Патриоты журавли! —

танцоры скоро заметили эту прибавку в стихах экоссэса и шумной толпой подбежали к музыкантам, крича:

– Браво! браво! молодцы!

– Кто это из вас так хорошо подхваливает? – спросил самый большой журавль, верно, начальник.

– Не могим знать, – отвечали в один голос музыканты.

– Быть не может, я сам слышал.

– И мы, и мы, – закричало все стадо.

– Не бойтесь ничего, это дело хорошее, – сказал старый журавль, – не к чему запираться.

– Право слово, не могим знать. Разве вот они.

Говоря это, музыканты показали на меня. Стадо стояло в недоумении; старый журавль призадумался с минуту и сказал музыкантам:

– А ну-тка еще!

Музыканты вытянули шеи и начали отхватывать прежнюю песенку; но чуть они кончили:

Ай люли, ай люли,

полевой сверчок подпел из моего уха громче прежнего:

Патриоты журавли!

Прелесть – наши журавли!

– Стой! – закричал старый журавль. – Теперь понимаю.

Музыканты остановились, а он подошел ко мне, расшаркался самым вежливым образом, произнес речь, в которой изъявил свое удивление, встретив между четвероногими такого приятного певца, наговорил мне кучу любезностей и пригласил разделить с его стадом человеческий овес. Я покушал препорядочно и еще унес с собой несколько самых сочных веточек. Удивительно сметливое и находчивое насекомое – полевой сверчок!

IV. Заяц прискакал благополучно

Наконец мы прискакали в Муромский лес. Чудное место! Глубочайшая дичь! Кругом чертополох, репейник, терновник, шиповник и всякие добрые растения, далее – дубы, сосны, ели, березы… трава невылазная… Мой товарищ, сидя у меня на шее, еще издали начал громко хвалить Муромский лес, сравнивал его с другими и ругал, насмехался над другими лесами, называя их лесишками, – даже наскучил мне. Узенькой тропинкой я выскочил на небольшую чистенькую площадку, тетеревиный точок, как я узнал после; на площадке гордо ходил петух, подле площадки, в болотном камыше, сидел селезень и лежала большая свинья. Я хотел было проскочить мимо, как петух загородил мне крылом дорогу, гордо отставил одну ногу вперед и крикнул на известный напев кукареку́:

– Кто таки?

– Путешественник, – отвечал я, низко кланяясь.

– Кто таки? – повторил петух, громче прежнего.

– Я заяц, серый заяц, русак, что́ называется, а это мой искренний друг, полевой сверчок, невообразимо дикий певец.

– Так, так, дети, так! – заговорил хриплым голосом селезень, выбираясь из камыша.

Петух свысока, надменно смотрел на нас; селезень тоже подошел, переваливаясь с боку на бок, любопытно оглядел нас кругом и сказал:

– Так, так!

– Полно кричать! спать не дают проклятые, – проворчала свинья, приподняв немного из болота свою жирную голову, и опять улеглась.

Селезень тоже убрался в камыш, повторяя:

– Так, так, так!..

– Убирайтесь! – прокричал петух прежним напевом и пошел ровным шагом по площадке, а мы поскакали в самую чащу леса.

V. Заяц немного рассуждает

Хороши Муромские леса, а правду сказать, в них часто придется нашему брату, маленькому зверю, умирать с голода. Я начал было есть траву подле терновника; откуда ни возьмись коза, приветливо раскланялась и говорит:

– Позвольте узнать, что́ вы намерены делать?

– Хочу немного перекусить, – отвечал я.

– Мне очень