Что тебе я сделала? - Диана Ставрогина

и влажный ветер бьет в лицо свежестью, которой давно нет в городах, и на миг дышать ставится легче. Запрокинув голову, несколько секунд я неподвижно смотрю на темное-серое, затянутое беспросветными тучами небо в надежде вернуть себе ясный образ мыслей.

Где-то совсем рядом вдруг взрывается пронзительно-громким карканьем ворон. Вздрогнув, я принимаюсь озираться по сторонам, но не успеваю приметить ни одной черной птицы. Мощные кроны обедневших к зиме берез раскачиваются на усилившемся ветру, гипнотизируя и создавая рябь перед глазами. Пышные ели, мрачные и таинственные, молчат, возвышаясь позади.

Шорох заскрежетавшего под подошвой мужских ботинок гравия слышится все отчетливее. Марк останавливается рядом, за нашими спинами щелкают замки автомобильных дверей.

— Готова?

Не рискуя заговорить, я молча киваю и сглатываю вязкую слюну. Горло щекочет тошнота.

Выступив немного вперед, Марк уверенным шагом отправляется в сторону уже показавшихся на горизонте разномастных памятников и крестов. Покрытая черным пальто спина пряма и каменна, четкий профиль лица напряжен до пустоты. Словно Марк закрыл собственную душу на тысячу замков.

Я с ужасом ловлю себя на мысли, что именно сейчас легко узнаю в нем Марка из дня его измены: жестокого, бесчувственного, мертвого внутри. Меня снова пробивает озноб.

Свитер и застегнутая до горла куртка больше не греют. Обхватив себя руками и опустив голову, я иду за Марком как привязанная. Наверное, он и правда незримой силой ведет меня вперед.

Только ступив за ворота кладбища, я рискую впервые за эти пару часов по-настоящему прислушаться к себе с намерением оценить степень собственных переживаний, но на том конце — абсолютная тишина. Словно мой разум отсоединил все проведенные к эмоциям контакты. Связи просто нет.

Ни боли, ни грусти, ни вины. Полное омертвение. У меня не получается даже понять, испытываю ли я в связи с этим облегчение или нет.

Идущий впереди Марк замедляет шаг и будто с осторожностью оборачивается назад. Его глаза — снова обеспокоенные и больные — отыскивают мои, и я в миг холодею, еще до того, как он успевает сказать:

— Пришли.

Марк переводит взгляд влево, и мой следует за ним без паузы или раздумий. Что-то неподъемное, навсегда прибивающее к земле обрушивается на мои плечи. Эмоции, еще мгновение назад ощущавшиеся словно сквозь толщу воды, внезапно вонзаются в мою грудь острым огненным мечом. Я не могу сделать вдох. В ушах звенит.

За черной кованной оградой — черный гранитный памятник. Классический прямоугольник чуть ниже среднего женского роста с выгравированной на поверхности фотографией.

Я смотрю в глаза пятилетнему Мише Горину так долго, что трудно не поверить: он смотрит на меня в ответ. Воздух вокруг гудит, как у трансформаторной будки, пространство сужается в один прямоугольный коридор — и за ним не остается ничего.

Мне чудится детский смех. Представляется, какой лукаво-шкодной могла быть улыбка выбегающего из детского садика мальчишки. Слышится милый голос, взбудораженный и преисполненный энтузиазма, рассказывающий о чем-нибудь безумно интересном.

«Чем ты увлекаешься? — остро хочется мне спросить. — Машинками? Поездами? Может, как и я в детстве, ты одержим Древним Египтом? Или залистал до дыр энциклопедии про динозавров?»

Я чувствую, как за ворот куртки затекают заледеневшие на ветру слезы. Как горит огнем грудь. Как внутри меня… разрывает на части от невозможности повернуть время вспять.

«Если бы я знала, то никогда, никогда в жизни не села за руль, — шепчу я, не раскрывая губ, с полным осознанием бессмысленности своих заверений. — Если бы я только знала…»

Мой взгляд вдруг срывается вниз, к двум датам, прописанным через тире, и в глазах снова темнеет. Ко мне приходит еще одно, крайне запоздалое осознание: авария случилась через одиннадцать дней после его дня рождения.

Миша, этот чудесный малыш, чем-то неуловимо похожий на своего старшего брата, задувал свечи на торте и радовался подаркам за каких-то одиннадцать дней до…

Наверное, он уже успел открыть каждый и предвкушал грядущий Новый год. Наверное, он…

— …Альбина! — Голос Марка, кажется, регистрируется моим сознанием не сразу.

Я будто прихожу в себя после комы или очень глубокого, мучительного сна. Темнота, заполонившая глаза, упорно не желает рассеиваться. Тело колотит крупной дрожью. Я пытаюсь произнести что-то в ответ, но, по-моему, удается лишь хрип.

— Аля! — в этот раз громкий, на грани крика голос ударяет по моим вискам колоколом. Я вдруг ощущаю болезненно-крепкую хватку на плечах, а затем Марк меня буквально встряхивает: — Дыши же ты!

Тьма перед глазами вдруг рассеивается, а легкие опаляет огнем. Похоже, я и в самом деле какое-то время не дышала.

Марк нависает надо мной с бледным, явно взволнованным лицом.

— Ты как? — Переполнившая его голос тревога удивляет меня достаточно, чтобы онемение и дрожь в теле наконец отступили.

Сглотнув распирающий горло ком, я предпринимаю осторожную попытку обрести былую опору на подкосившихся ногах. Пристально контролирующий весь процесс Марк не отнимает руки, даже удостоверившись в моей способности стоять ровно. Его ладони, немного ослабив хватку, остаются лежать по обе стороны моих плеч.

— Все нормально, — заверяю я слабо, не прекращая следить за выражением его напряженного лица.

Марк коротко зажмуривается, а затем снова ловит мой взгляд своим — раздосадовано-злым. Зародившийся внутри порыв отодвинуться подальше погибает на корню: внутри кольца крепких мужских рук у меня не получается сдвинуться ни на миллиметр.

— Нормально? — Марк говорит тихо, но возмущенный и яростный тон делает каждое его слово тяжелым и громким. — Ты в обморок навернулась, Аля! И я очень надеюсь, это действительно лишь обморок, а не что-нибудь еще.

— Это просто нервы. Со мной бывает.

Марк резко трясет головой.

— Это не может быть нормальным. Ты давно была у врача? Проверялась еще раз?

— Я… — Вспыхнувший на кончике языка ответ тухнет, как мокрая спичка, едва память подсказывает, что в больнице я была в последний раз задолго до встречи с Марком.

— Ты не проверялась повторно. — Он, конечно, все понимает по моему лицу. Скрыть растерянность сейчас, когда тело до сих пор ватное и будто безвольное, мне просто не по силам. — Это серьезно. Не бывает обмороков без причины. А если сердце…

Не выдержав, я обрываю его речь:

— Не понимаю, отчего тебя вообще должно это волновать. — Получается грубо, но мне очень нужно скорее прекратить этот разговор.

Я не хочу и не могу объяснять Марку, что, может быть, и сделала бы исследования повторно, но после ареста отца по карману мне были один-два