Что тебе я сделала? - Диана Ставрогина

Стройный ряд низкоэтажных домов из прошлого века, провожавший нас до угла, кончается. Марк, убедившись, что я следую за ним, поворачивает направо и после — во двор за высокими кованными воротами.

Здесь темнее, чем на центральной улице, и на миг лего поверить, что мы угодили в прошлый век: нет ни ярких рекламных экранов, ни современных фонарей, ни людей с наушниками и смартфонами. Однако чем глубже мы проходим, тем отчетливее слышны легко узнаваемые музыкальные хиты минувшего лета и приглушенный гул голосов вперемешку со звоном стекла.

— Вон там. — Марк указывает на очередной совсем уж узкий закуток между двух домов, и я наконец замечаю тяжелую металлическую дверь, за которой и кипит жизнь, чьи отголоски наполняют местный двор.

Внутри шумно и людно, но и правда куда спокойнее, чем в любом популярном баре в центре — по крайней мере в тех немногих, что я когда-либо посещала, музыка била по барабанным перепонкам большую часть времени. Здесь же очень камерно.

Прежде чем нас успевает перехватить пропадающая где-то хостес (если таковая здесь вообще имеется), Марк уверенным шагом устремляется к свободному столику в отдаленном уголке. Не представляю, как он заметил его так быстро: мне до последнего казалось, что мест вовсе нет.

В зале тепло, даже душно, и я охотно снимаю куртку, просидев за столом не больше пары минут. Марк, скинув пальто на стул напротив, отправился в бар за напитками, и с моего места его совсем не видно.

Когда он наконец возвращается с двумя бокалами в руках, я чувствую себя почти спокойной. Готовой к разговору.

— Я взял тебе «Негрони», — сообщает он, опуская бокалы на стол, и добавляет без явной уверенности: — Тебе нравилось… раньше.

— Ничего не изменилось, — отвечаю я сбивчиво, нервными пальцами цепляясь за толстые стенки стекла. Мой взгляд прикован к переливающейся в теплом свете жидкости. — Спасибо.

Марк садится рядом. Я вижу, как он притягивает к себе бокал, и поднимаю свой. Делаю первый глоток, с радостью ощущая, как жар мгновенно разливается по горлу и пищеводу и шаром пламени прокатывается по пустому желудку. Через минут сознание заволакивает пока еще легким туманом.

Украдкой я наблюдаю за Марком. За движением его руки, прижимающей бокал к тонким губам. За проступившими на миг желваками и прокатившимся по горлу кадыком.

Во рту внезапно пересыхает, и я спешно делаю новый глоток.

— Думаю, официантка скоро доберется и до нас, — замечает Марк. — Не стоит много пить на голодный желудок. Ни тебе, ни мне. — Его стакан показательно отъезжает к центру стола.

Марк, разумеется, прав. Покачав головой, я проделываю со своим то же самое.

— Тогда давай говорить.

— Начинай.

Волнение возвращается немедля. Выдохнув, я решаюсь сходу спросить о важном и наверняка болезненном:

— На кладбище… — Я нервно прочищаю горло. — Там есть... второй памятник. Это твой папа?

Марк отрывисто кивает. Покоящиеся на столешнице ладони непроизвольно сжимаются в кулаки.

— Он умер после инсульта два с лишним года назад. А мать… — Заминка. — Она в ПНД.

— ПНД — это… — начинаю я несмело, не решаясь озвучить предположение вслух.

Марк криво усмехается.

— Все верно. Психоневрологический диспансер. Не то чтобы мы не могли позволить частную клинику, но мать согласна только на эту больницу. Да и врачи там в целом толковые. Жаль, выхлопа от этого ноль.

— Почему «ноль»?

Тяжело вздохнув, Марк объясняет:

— У матери, — строгое обращение снова режет мне слух, и я задумываюсь, отчего он не зовет эту неведомую женщину мамой, — резистентная депрессия. В тяжелейшей форме. Большую часть последних лет она… — он, кажется, пытается подобрать другое определение, но быстро сдается, — почти что овощ. Терапия дает эффект только в конских дозах, и то незначительный. Без таблеток, дома, она не может ничего. Ни умыться, ни поесть. У нее бывают галлюцинации, бред. В общем, оставлять ее без наблюдая просто опасно. Особенно когда у нее все-таки случается подъем. Ты знала, что это куда опаснее апатии?

Сжав губы, я мягко киваю.

— Я вот не знал, — Марк говорит сухо, словно по памяти рассказывает выжимку из какого-нибудь документа, но его боль и страдание витают в воздухе и оседают у меня в грудной клетке при каждом вдохе. — А потом приехал домой и очень вовремя вытащил ее из петли, хотя за неделю до того ее выписали с хорошими прогнозами. С тех пор она едва ли вылазит из стационара, хотя мы пробовали все: разных врачей, разные лекарства, даже ЭСТ — ничего не дает стойкого эффекта.

— Ее депрессия началась после… — Мне не хватает духу договорить.

— Гораздо, — Марк делает упор на первое слово, — раньше. Но мы… Мы не замечали. Мама не лежала пластом на кровати и не лезла в петлю — и никто из нас не считал ее — назовем это уходами в себя, — чем-то вопиющим. Но сейчас, — Марк удрученно кривит губы, — когда я вспоминаю детство, все выглядит таким… очевидным. Ее апатия, плаксивость, постоянная сонливость — все это было на виду.

— Ты ведь был ребенком, — замечаю я вполне резонно. — К тому же в то время про существование депрессии у нас знали единицы.

— Знаю. — Марк опускает взгляд на бокал, незаметно вновь попавший к нему в руки. — И все равно паршиво это. Собственное бессилие бесит.

— Ты ничего не мог бы сделать, — напоминаю я сочувственно. — Не в том возрасте. А сейчас, мне кажется, ты делаешь все возможное, чтобы ей помочь, разве нет?

— Наверное. — Марк пожимает плечами и делает быстрый глоток из стакана. — И все же… Все же я постоянно думаю о том, как все могло быть по-другому. Извини, — добавляет он вдруг, будто опомнившись, — этот сеанс нытья с моей стороны совершенно неуместен.

— Почему? Я сама тебя спросила.

Хмыкнув, Марк смотрит на меня с удивлением.

— Думаю, я не имею права жаловаться тебе, — признается он с акцентом на последнем слове. — После всего, что я сделал.

— А ты вообще с кем-нибудь об этом говорил? — осеняет меня вдруг.

Незамедлительная реакция Марка подсказывает, что я попала в точку. Его взгляд